Всеволод Емелин - Песни аутсайдера

Кверху задранные лица,
Весь Манхеттен запыля,
Две огромных единицы
Превратились в два нуля.

Звон стекла и скрежет стали,
Вой сирен, пожарных крик...
Мусульмане ликовали,
Что Америке кирдык.

Горы гнутого железа,
Джорджа Буша злой прищур.
Я-то вроде не обрезан,
Отчего ж я не грущу?

У меня друзья евреи,
Мне известен вкус мацы.
Почему ж я не жалею
Эти башни-мертвецы?

Может, лучше бы стояли,
Свет во тьме, где нет ни зги,
И, как в трубы, в них стекали
Наши лучшие мозги.

Там теперь круги развалин,
Вздохи ветра, тишь да гладь.
А нам с этими мозгами
Значит дальше куковать.

Ах, для чего два раза Вы родились
По разным стилям, Господи Иисус?
За две недели до того допились,
Что сперма стала горькою на вкус.

А тут ещё ударили морозы
Под 25, да с ветром пополам,
И сколько брата нашего замёрзло
По лавочкам, обочинам, дворам.

Холодные и твёрдые, как камень,
Под пение рождественских каляд
Они в обнимку не с особняками,
А с гаражами рядышком стоят.

И из какой-то подзаборной щели
В подсвеченной, «Бабаевской» Москве
Зачем Петру работы Церетели
Я пальцем погрозил: «Ужо тебе!»

С тех пор, куда бы я, Емелин бедный,
Своих бы лыж в ночи не навострил,
За мной повсюду навигатор медный
Под парусом с тяжёлым плеском плыл.

Словно певец печальный над столицей,
Плыл командор, Колумб Замоскворечья.
Пожатье тяжело его десницы,
Не избежать серьёзного увечья.

И в маленькой загадочной квартире,
Где не сумел достать нас император,
Все праздники мы прятались и пили,
Метелью окружённые, как ватой.

И ангелы нам пели в вышних хором,
Приоткрывая тайну бытия,
И хором с ними пел Филипп Киркоров,
Хрипели почерневшие друзья.

Сводило ноги, пол-лица немело,
В ушах стоял противный гулкий звон,
И нервы, словно черви, грызли тело,
Закопанное в жирный чернозём.

Мне друг пытался влить в рот граммов двести,
Хлестал по морде, спрашивал: «Живой?»
Но мнилось мне — то выговор еврейский,
Пришёл меня поздравить Боровой.

Да что упоминать расстройство речи,
Расстройство стула, памяти и сна,
Но глох мотор, отказывала печень,
И всё казалось, вот пришла Она,

Безмолвная, фригидная зазноба,
Последняя и верная жена.
С похмелья бабу хочется особо,
Но отчего же именно Она?

Она не знала, что такое жалость.
Смотрел я на неё, как изо рва.
Она в зрачках-колодцах отражалась
Звездой семиконечной Рождества.

Играть в любовь — играть (по Фрейду) в ящик,
Её объятья холодны, как лёд,
Её язык раздвоенный, дрожащий
При поцелуе сердце достаёт.

Ах, кабы стиль один грегорианский
Иль юлианский, всё равно кого,
Тогда бы точно я не склеил ласты
На светлое Христово Рождество.

Горькая пена
Стынет на губах.
Капельница в вену,
Моё дело швах.

Вышла медсестрёнка,
На дворе апрель.
Подо мной клеёнка,
Я мочусь в постель.

Травка зеленеет,
Солнышко блестит.
Медсестра, скорее
Камфару и спирт.

Стало моё рыло
Травки зеленей.
Эх, не надо было
Пить пятнадцать дней.

Клейкие листочки
Тополей и лип.
Отказали почки,
Я серьёзно влип.

Сохнет, стекленеет
Кожи чешуя.
Вобщем, по апрелю
Не дежурный я.

Видно, склею ласты,
Съеду на погост.
Что-то не задался
Мне Великий пост.

Здесь я, как бесполый,
Без всего лежу.
Пришёл, типа, голый,
Голый ухожу.

Ждут меня в кладовке,
Там где пищеблок,
Рваные кроссовки
Фирмы «Риибок»,

Куртка со штанами,
Мелочь в них звенит.
Всё меж пацанами
Честно поделить.

Всем, со мною жравшим,
Дайте по рублю,
Передайте Маше —
Я её люблю.

Обо мне когда-то
Вспомнит кто-нибудь?
Где дефибриллятор,
Два контакта в грудь?

Свесившись над краем,
Никто не орёт:
— Мы его теряем,
Ёбанные в рот!

Всем, сыгравшим в ящик,
Путь за облака,
Где отец любящий
Ждёт верного сынка.

Бухнусь на колени,
Я пришёл домой.
Ну, здравствуй, в пыльном шлеме
Зеленоглазый мой.

С высоты земля-то
Кажется со вшу,
Я с него, ребята,
За нас всех спрошу.

Уж не придёт весна, я знаю.
Навеки осень надо мной.
И даже улица родная
Совсем мне стала не родной.

Среди моих пятиэтажек,
Где я прожил недолгий век,
Стоят мудилы в камуфляже
И сторожат какой-то Bank.

Как поздней осенью поганки
Мелькают шляпками в траве,
Повырастали эти банки
По затаившейся Москве.

Сбылися планы есел-Авива.
Мы пережили тяжкий шок.
И где была палатка «Пиво»,
Там вырос магазин «Night Shop».

И пусть теснятся на витрине
Различных водок до фига,
Мне водка в этом магазине
В любое время дорога.

Смотрю в блестящие витрины
На этикетки, ярлычки.
Сильнее, чем от атропина,
Мои расширены зрачки.

Глаза б мои на вас ослепли,
Обида скулы мне свела,
Зато стучат в соседней церкви,
Как по башке, в колокола.

И я спрошу тебя, Спаситель,
Распятый в храме на стене:
«По ком вы в колокол звоните?
Звоните в колокол по мне!»

По мне невеста не заплачет,
Пора кончать эту фигню.
Не знаю — так или иначе,
Но скоро адрес я сменю.

Зарежут пьяные подростки,
Иммунодефицит заест,
И здесь на этом перекрёстке
Задавит белый мерседес.

На окровавленном асфальте
Размажусь я, красив и юн,
Но вы меня не отпевайте,
Не тычьте свечки на канун.

Без сожаленья, без усилья,
Не взяв за это ни рубля,
Меня своей епитрахилью
Накроет мать сыра земля.