Ярослав Смеляков - Стихотворения и поэмы

Ее на острожных страницах
сам узник писал перед тем,
как в пепел ему превратиться,
как смолкнуть ему насовсем.

Писал он, чтоб ведали люди,
что правда не сгинет нигде,
чтоб ей предоставили судьи
свидетелем быть на суде.

Мальчик по зимнему полю
бежал из неволи.
Брел он в снегу по колено
от немца из плена.
Ночью от мамки отбился,
в лесу очутился.
После смертельной тревоги
не движутся ноги.
Лег на сугроб, как под свод,
под еловые ветви.
А в этот час Новый год
начинался на свете.
Чем пареньку
плохо под елью косматой?
Снег на еловом суку
как блестящая вата.
Звезд голубые огни
блещут на елках.
Ниткой они
привязаны к хвойным иголкам.
Заметь, снижаясь с высот,
как конфетти, зашуршала.
Так до сих пор Новый год
никогда не встречал он.
В хвойную глушь занесен
снегом-метелью,
смертный нашел его сон
под новогодней елью.
Снежный сугроб простоял
до весны на поляне.
С белой постели не встал
тот мальчуган и не встанет.
Это ведь вовсе не сказка —
правда суровая,
а если даже и сказка —
не старая, новая.
Сказка Великой войны
и метельной полянки.
Не королевич заснул там,
а сын партизанки.
Сын партизанки!
Хоть белою снежной пургою
был ты засыпан,
но смерть не властна над тобою.
Песней спилю я
эту большую
елину.
Посеребренный
трепет зеленый
на плечи вскину.
И понесу над собой
снежные ветки
от пятилетки одной
до другой пятилетки.
Из года в год
по отчизне Советов свободной
будет она хоровод
украшать новогодний.
В том она будет дворце
нашей Отчизны,
что возведут, славя труд,
сыновья коммунизма.
В те она будет года
в праздничном зале,
сны воплотятся когда
и исчезнут печали.
Люди на ель поглядят
и в строгом молчанье
вспомнят о мальчике том,
что замерз на поляне.
Память о нем
не в лесу будет жить,
а в народе —
праздничным днем
в новогоднем кружить
хороводе.

Коммунисты — это слово крепче стали,
коммунисты — это слово как набат.
Маркс и Энгельс нам такое имя дали
в год рожденья наш — сто лет тому назад.

И хотя сто лет назад нас было мало,
вышли мы на первый бой, на смертный бой.
Мы копаем с песней яму капиталу,
пусть стучит земля по крышке гробовой.

Нет, не верим мы ни в бога, ни в молитвы.
И не знаем мы иных священных слов,
кроме лозунгов, сзывающих на битвы,
кроме песен, от каких вскипает кровь.

Поднялись мы в высоту, полны отваги.
Коммунизма даль, к тебе сердца летят!
Крылья наши — это огненные флаги,
гнезда наши — это камни баррикад.

Коммунисты никогда еще в бессилье
не роняли красных флагов боевых;
если падал кто, сейчас же флаги-крылья
поднимались за плечами у живых.

Стяг крылатый от сраженья до сраженья
по земле нас вел сквозь бурю, сквозь пургу.
Коммунисты! Это слово без волненья
я не мог произнести и не могу.

Коммунисты — это люди грозной силы,
поколенье бесконечное борцов.
Закалили в революции горниле
Ленин, Партия для боя, для веков.

Мы бессмертны, революции солдаты;
павшим в битвах снятся будущего сны,
у кронштадтских стен, в руинах Сталинграда,
обняв землю, спят земли своей сыны.

В грозных битвах мы не дрогнем от ударов,
до конца за наше дело постоим,
знамя красное бессмертных коммунаров
для полета нашей смене отдадим.

Так и я отдам в наследство — дар заветный —
жар борьбы, который в сердце берегу.
Коммунисты!.. Этот клич на бой победный
без волненья повторять я не могу.

Этим словом, самым верным, самым чистым,
самых близких называю не один.
Я хочу, чтоб назывался коммунистом
сын родной мой и родного сына сын.

С каждым годом всё сильнее над планетой
наше солнце разгорается во мгле.
Скоро будут называться — знаю это —
коммунистами все люди на земле.

Смерть, ответь, как посмела ты
Сына взять себе моего?
Я ушедшее замыкал.
Он глашатаем нового был.
Все надежды я потерял,
Ужас кости мои пронзил.
Одряхлел я, стал стариком.
В сердце боль — горячей огня.
Горе длинным своим бичом
По глазам хлестнуло меня.
Всё обдуманно делал ты,
Не обманывал никого.
Был отважным и смелым ты
И удачливым оттого.
Смерть, ответь, как посмела ты
Сына взять себе моего?
Жил он вовсе не напоказ,
Умудреннее старца был.
Беспокоился он о нас,
Об оставшихся он грустил.
Дальнозорок, умен и смел,
Он судьбу свою точно знал.
Ей бесстрашно в лицо глядел,
Но от нас это всё скрывал.
Знал, что мало осталось жить,
Не хотел пугать никого.
То, что он не успел свершить,
В завещании есть его.
Двадцать семь! Только двадцать семь!
Сын мой, мало ты прожил лет…
Ведь известно разумным всем,
Что другого такого нет.
Не стремился к богатству он,
Лжи и чванства не признавал…
Он оставил свою семью,
На земле он недолго был,
Но короткую жизнь свою
Он познаньями удлинил.
Перед ним расстилалась ширь
Всех просторов и всех времен.
Крым, Россия, Кавказ, Сибирь —
Все пределы изъездил он.
Как комета с большим хвостом,
Появился он и исчез.

Мулла — хоть сам две трети не поймет —
Коран толкует сутки напролет.
Пускай копною у него чалма,
Он, как стервятник, только падаль жрет.

Не хватайся за всё сгоряча,
Дарованьем своим не гордись
И подобием кирпича
В зданье жизни самой ложись.

Хвастовство — это слабость тех,
Что хотят выше прочих встать.
Возбуждающий зависть всех
Может скоро несчастным стать.
Надо смело вперед шагать
По дороге трудной своей.
Никогда не могут устать
Обучающие детей.

Зря, парикмахер, ты льешь духи
Джамбулу за воротник:
в стареньком кресле твоем сидит
не юноша, а старик.

Я черным когда-то и стройным был —
согбенным стал и седым,
и нету в живых никого из тех,
кто знал меня молодым.

Железо — как ты его ни точи —
станет ли клинком?
И кляча — как ты ее ни холь —
станет ли скакуном?

Так из Джамбула, что тут сидит,
строки шепча стихов,
может ли выйти лихой джигит,
сколько ни трать духов?

Как в старых колодах бубновый король,
я дряхлым по виду стал,
и буду таким же, какой бы огонь
в сердце моем ни пылал.