Ярослав Смеляков - Стихотворения и поэмы

Глаза старика застилались туманом,
мерцали волшебные вспышки огня,
и женщина с именем русским Татьяна —
любовь и стихи — покорила меня.

С тех пор эта песня не раз мне звучала,
и слышало радостно ухо мое,
как эхом весенняя степь повторяла
протяжные, нежные строки ее.

Слыхал я, как пели с волненьем глубоким
в колхозных аулах, в счастливом краю
джигиты степей для подруг чернооких
посланье Татьяны, как песню свою.

Я знаю, как в пору цветенья ромашки,
в ту пору, когда зацветает трава,
влюбляются вслед за Татьяной казашки
и шепчут ее золотые слова.

Абай наш, мы трижды тебе благодарны
за то, что ты русское слово любил
и щедрой рукою, как свет лучезарный,
поэзию Пушкина нам подарил.

Наш Пушкин! Еще в те далекие годы,
когда нас в оковах держал произвол,
ты с песней любви и стихами свободы
в казахскую степь, словно к братьям, пришел.

Народ мой тебя с восхищением слушал:
ты мыслью казахскую мысль разбудил,
ты русское сердце и русскую душу,
как двери в свой дом, перед нами раскрыл.

Нет равного Пушкину в мире поэта
и песен, которые так бы цвели,
как нету на свете прекраснее этой,
родившей нам Пушкина, русской земли.

Сегодня исполнилось мне тридцать шесть.
Не хочется мне в самохвальщики лезть,
но нашей Республики быть одногодком —
большая удача, немалая честь.

Не зря для меня эти годы прошли:
они не растаяли где-то вдали,
они раскрывались, подобно тюльпанам,
как дети большого семейства, росли.

Я сути своей биографии рад.
Пусть зрелые песни сегодня звучат —
всю жизнь вспоминая, их честно слагаю,
как бывший юнец и бывалый солдат.

В степи я родился, в степи подрастал,
в степи из ребенка мальчишкою стал —
на палке своей, оседлав ее лихо,
по пояс в цветах, словно всадник, скакал.

Я знал твою землю, раздольный мой край,
учился красотам твоим невзначай.
Но были совсем неизвестны мне в детстве
ни пламенный Пушкин, ни мудрый Абай.

Минувшее детство я вспомнить готов
как детство снегов и как детство цветов,—
ведь некому было дарить мне в ту пору
крылатых машин, заводных поездов.

А впрочем, мы вправе сказать без стыда:
их нашей стране не хватало тогда —
не много летало вверху самолетов,
не часто ходили внизу поезда.

В те годы лишений и классовых битв
был Павлик Морозов врагами убит.
Недаром, как мать, это детское имя
доныне страна с уваженьем хранит.

Мой край небогатый стал краем стальным,
бегут эшелоны один за другим.
Прими же, Республика, эту поэму,
как малую дань достиженьям твоим.

Где горная речка и ночью и днем
ворочает камни в стремленье своем,
как девичий стан, извивается в пляске,
звенит, словно белая цепь, серебром;

где шалью зеленой весна поскорей
укрыла прямые стволы тополей;
где в солнечном мареве мог ты услышать
лишь гам ребятишек да гогот гусей, —

сегодня спешит и толчется народ,
торопится юркий пробиться вперед,
и, гомон парадной толпы покрывая,
как тот петушок, паровозик орет.

Спеша поскорее на голос гудка,
до всех доносящийся издалека,
нестройно колышатся кепки и шляпы,
торопятся ситцы, мелькают шелка.

Отцы или деды ведут малышей,
держа их ручонки в ручище своей.
Сынок мой в рукав уцепился и тянет:
«Ну, папа, иди же за мной побыстрей!»

Тут город — не жаль для детей ничего! —
построил дорогу для детства всего.
Ее окрестили мы Малым Турксибом,
как сына Турксиба большого того.

Так детскую город дорогу открыл.
И я на открытии с мальчиком был.
Со щедростью воина Павлик Морозов
ей славное имя свое подарил.

…В наполненный светом и гомоном зал,
на слет пионеров я как-то попал,—
меня, журналиста, послала газета,
чтоб я информацию краткую дал.

Я слушал, среди размышлений своих,
задорных девчурок, мальчишек лихих.
Дорогу железную — ишь вы какие! —
они предлагали построить для них.

Я думал с усмешкой: чего у них нет?
Дворцы и театры, кино и балет.
А мы в наши детские годы не знали
ни досыта хлеба, ни вдосталь конфет.

Не то позавидовал я ребятне,
не то обозлился, бурча в стороне,
но, в общем, как помнится, их предложенье
в блокнот не хотелось записывать мне.

Однако же мой молчаливый загиб,
безмолвно рожденный, бесславно погиб.
Решение вынесли люди большие:
построить для маленьких Малый Турксиб.

В тот год, замышляя большие дела,
страна моя в гору решительно шла —
огромная карта Советской России
флажками строительств покрыта была.

Наш Малый Турксиб был действительно мал.
Никто его делом большим не считал,
и в Главный Закон пятилетнего плана,
средь строек других он — увы! — не попал.

Ответьте — обида уместна ли тут?
Кипит, вдохновляемый юностью, труд.
Строители в парке казахской столицы
смолистые шпалы под рельсы кладут;

растет, поднимается детский вокзал,
уже он похожим на здание стал.
И взрослый и юноша — с радостью каждый
строительству лепту посильную дал.

Уже семафоры прямые торчат
и рельсы под утренним солнцем блестят.
Огнем пионерские галстуки вьются,
и кепки рабочие в воздух летят.

Стоит, окруженный веселой толпой,
смущенный вниманьем путеец седой.
Все знают, что строил он оба Турксиба:
для маленьких — Малый, для взрослых —
Большой.

Мужчины и мальчики рядом стоят,
наполнен у каждого радостью взгляд…
Как вдруг произнес со столба репродуктор:
«Пхеньян. Чужеземцы столицу бомбят».

И сразу, мгновенно в аллеях сквозных
веселье угасло и гомон затих.
И матери, нежно прижав ребятишек,
задумались тихо о детях чужих.

В Корее свинцовая хлещет метель,
разят пулеметчики мирную цель;
и мать, обезумев от слез, обнимает
пустую, как брошенный дом, колыбель.

В пылающем небе фугаски визжат,
мосты от прямых попаданий горят,
а возле железной дороги, в ожогах,
скелеты вагонов безмолвно лежат.

Проклятая бомба разрушила дом,
где песни писались за низким столом, —
лишь только случайно листок обгоревший
трепещет, как траурный флаг, над окном.