Андрей Расторгуев - Русские истории

Если кожа гранита груба, а весна далека,
нам с тобой друг от друга тем более не отделиться.

Зима взялась за родину всерьёз.
На улице прихрамывает пёс —
то пёр, как лось, а нынче мёрзнут лапы.
Ладони у прохожих на устах
или нательных маленьких крестах —
не упустить и малого тепла бы…
И воздух, согреваемый во рту
и снова уносимый в темноту,
становится весомой частью платы
за трепетанье сердца на ветру…

Что наша жизнь колеблется на грани
и эта грань, увы, не на экране,
напоминает крепнущий мороз —
как будто в Ледовитом океане
в пробитой ледоколом иордани
сегодня окрещается Христос.

К нашей свадьбы годовщине
с шоколадкою
мы купили в магазине
полусладкое —
для весёлого помину
за печалями.
Одолели половину —
запечатали…

Ах, судьба наша планида,
рай – сараюшка.
Вечно полу-, вечно недо-,
не до краюшка.
На литом подносе-блюде
соли – с горкою,
а не спрашивают люди
полугорькое…

С сидором, полным картошки,
с холода полужива,
ездила ты на подножке
поезда Владик – Москва
в деревенеющей позе
под громыханье колёс —
лишь бы, заснув на морозе,
не угодить под откос…

Вроде бы годы иные —
не остановишь транзит,
но и сегодня Россию
держит собою Транссиб.
Что на казённой подушке,
что на снегу голова —
все мы висим на подножке
поезда Владик – Москва
в деревенеющей позе
под громыханье колёс…
Лишь бы, заснув на морозе,
не угодить под откос.

Парничок, теплица да сарайка,
облепиха, яблоня, ветла.
Грядки год не копаны – хозяйка
прежняя зимою померла…
Ничего, весной перекопаем —
чай, не отродясь на хрустале…
Покупаем дачу, покупаем —
сами прикрепляемся к земле.

Не усадьба в ближней деревеньке,
и запросом вовсе не пустяк,
а не спросим: почему за деньги,
если по названию – за так?
Знаем, что гроша не стоит слово,
и садам цена – не пятачок…
Огляди-ка пристальнее снова:
дом, сарай, теплица, парничок…

А земля вытягивала тело,
будто нас пыталась поддержать.
Очень жить хотела. Не хотела
холостою-вдóвою лежать.

На ступенях пушкинского дома
я сижу. Июльская истома
разлита над Соротью. Вода,
льющемуся времени согласна,
движется вседенно и всечасно,
размыкая наши невода.
Тишина в Михайловской селитьбе —
уловить её да утолить бы
жажду постоянства навсегда.
Но вода течёт неумолимо,
тишина опять неуловима.
Истая душа неутолима,
сущая на долгие года
на ступенях пушкинского дома…

Дорожки апельсинового сада
заря волною нежной окатила.
Настало утро, и Шахерезада
дозволенные речи прекратила.
К тяжёлому движению готовы,
перетирая палочки полыни,
отдали сыромятные швартовы
навьюченные корабли пустыни.

Раскачиваясь медленно и мерно,
как если бы причисленные к сану,
они до Нишапура или Мерва
по древнему ступают Хорасану.
А после снова в ногу понемногу
с такой же ношей, медленно и хмуро
пускаются в обратную дорогу
в Газни от Мерва или Нишапура.
Наделены терпением верблюда,
погонщики, усталости не выдав,
пройдут повсюду, тянется докуда
обширная держава Газневидов —
единую вобравшие повадку,
из чёрной грязи поднятые в князи,
обученные строгому порядку
мудрёных завитков арабской вязи…

Лишь мёртвый или пьяница не спросит,
упившись до погибели в кружале:
– Чей это караван? И что вас носит
туда-сюда-обратно по державе?
Сбрела с ума верблюжья вереница,
хозяин ли в неимоверном раже,
и что такого ценного хранится
в усердно сберегаемой поклаже?

– Велением великого визиря, —
ответит предводитель каравана, —
в тюках ни разу не перевозили
мы ничего для тела и кармана:
ни редкостные финики и фиги,
ни золота увесистые слитки,
а только книги, праведные книги —
мудрейшие пергаменты и свитки.
Наверно, правоверные вовеки
с тех пор, как землю солнце осветило,
не ведали крупней библиотеки,
чем у Абдул Касыма Исмаила.
Работа или псовая охота —
за господином следуя в дорогу,
построенный от алефа до йота,
мой караван подобен каталогу…

Веками над благословенным краем
грома гремели, буря голосила.
Сегодня больше ничего не знаем
мы про Абдул Касыма Исмаила.
Знать, предпочёл всевидящий Создатель,
чтоб он остался в памяти как книжник —
как почитатель слова и читатель,
и как библиотекарь-передвижник.

Поток тысячелетия неистов —
перебираю вроде казначея:
ещё который из премьер-министров
в историю вошёл за книгочея?
И добавляет в утреннюю ласку
немного лёгкой горечи досада:
похоже, удивительную сказку
не досказала нам Шахерезада…

Иные книги нынелетние,
нам возводимые в закон,
напоминают: мы – последние,
кто пишет русским языком,
рябые рыбины подлёдные,
огнеупорные кроты,
седые птицы перелётные,
свалившиеся с высоты…

Не коршуны, но и не голуби,
из-под земли или воды
мы пробиваемся сквозь проруби
и потаённые ходы.
И как дыханье ветряное,
глотаемое сгоряча,
нам слово однокоренное,
понятное без толмача.

На стенке дома в селенье Ыб —
лёгкая стайка летучих рыб,
как на волне или полотне.
Клёв невелик при большой луне,
где бы и взяться плоти плотвиц.
А, может статься, то стая птиц…

Дерево изнемогло во мгле —
в чёрном тепле на сырой земле,
но, как на будущее крючки,
неистребимы его сучки —
жизни добавка, души припёк
за прорастание поперёк.

Из потревоженной целины
не взращены, но возвращены,
это они на пытливый взгляд
против теченья плывут-летят,
крыльями связывая следы
неба, земли и большой воды.
Не на приманку и не в узде —
только на тонком стальном гвозде
держатся, чтобы не унесло
полой рекой поутру село
в купах черёмух и древних ив
и его имя чуднóе – Ыб.