Андрей Расторгуев - Русские истории

Чай-иван зацвёл на косогоре —
самый плодовитый из Иванов…
Сямозеро – маленькое море
между двух великих океанов.
Норов у него не голубиный —
выходи с опаской на моторе.
У него есть мели и глубины,
и старик, необходимый морю.

От высокой горницы к подвалу
шоркая подошвами пороги,
он один хозяйствует помалу
в доме у прибоя и дороги.
Но, пускай не вовсе умалила
тело жизнь цепочкой годовою,
заросла смородина-малина
сорною травою-крапивóю.

Нá берег с воды не торопился,
сетки ставил бережно и ловко,
а теперь у дедовского пирса
ливнями захлёстнутая лодка.
И, в неторопливом разговоре
скрадывая долгую тревогу,
слышит он, как Сямозеро-море
плещется на старую дорогу,
валуны волнами осыпает,
подо льдом – и то не засыпает…

В довоенные года
иногда очередями
вот такие невода
мы таскали лошадями,
вот такие мужики
подымались спозаранку,
вот такие судаки
шли на свежую приманку.
А в сегодняшнюю муть
мужиками стали бабы…
Дали б морю отдохнуть —
рыба выросла хотя бы.

Многое и многих без следа
унесла холодная вода,
да иное шло и по наследству…
Вышедшую замуж по соседству
тётку он не видел никогда —
поперёк семейной половицы
пролегли финляндские границы,
кровяной капели череда.

Первая была ещё близка.
Долго шли по берегу войска,
снеговые шапки осыпались.
По часам солдаты отсыпались,
плавал сизый дым у потолка.
В горнице, дополнив обстановку,
командир свернул километровку,
допил напоследок чёрный чай.
Задержался, будто над пучиной,
и с горчиной, смутно различимой:
– Всё, хозяйка – начали. Прощай…

И в потёмках сонных, раным-рано
по штабами писаному плану
завели орудия обстрел…
Выжил ли? Возможны варианты:
если не лежит у Питкяранты,
в сорок первом вряд ли уцелел.
В том снегу не только танки-пушки,
но и куропатки да кукушки
люду наклевали – не дай Бог…
Изредка случалось по-иному:
старший брат живой вернулся к дому —
две войны до края превозмог.

И когда почти через полвека
снова к ветке прикоснулась ветка,
помня о кореньях родовых,
сколько б водки ни приговорили —
обо всём рядили-говорили,
кроме зимовых сороковых.
И его двоюродные братья
не салфетки вышивали гладью…
Но, сказали, были в тыловых.

Может, в самом деле не стреляли —
били сваи, пищу доставляли…
Всякое бывает на войне.
Если до нутра не перемерить —
остаётся нá слово поверить
в то, что нету крови на родне…

Был старик лесовик,
был старик рыболов,
а теперь ни уму и ни сердцу…
За несметными следом
он тоже готов
отворить у истории дверцу,
как ещё отворяет
чуть свет или снег
побелённую печь домовую…
Там спекается век,
рассыпается век,
вылетает в трубу дымовую.

– Лебединого времени
не проворонь, —
наставляют земные глубины.
Ненасытно голодный
до жизни огонь
добирается до сердцевины,
где на памяти детской
горчит не угар
на Урале на лесоповале,
а противоцинготный
сосновый отвар —
хоть залейся, его выдавали…

Где стоят Елань да Талица,
птица-горлица печалится
не о злате или олове —
о далёком сизом голубе.
Первая любовь примерная,
потому, видать, неверная,
мятная да перемётная,
точно стая перелётная.

Голубок не отрекается —
издалёка откликается:
хоть везде растёт смородина,
за горами твоя родина.
А моя голуба-лапушка —
там, где ходит рыба ряпушка,
где сосна стоит-качается,
а дорога не кончается.
Утекло воды и времени —
ничего не переменим мы…

По дороге на войну
танк поцеловал сосну —
то ли места было мало,
то ли принял за жену.
И сосна не устояла —
повалилась нá спину…

Война была немного погодя —
хоть невеликий срок, да оставался.
До рубежа атаки не дойдя,
танкист не убивал, а убивался
и со слезой винился на виду
у вышедшей к обочине деревни…
Ему в броне гореть, а не в аду —
чего жалеть попутные деревья?
Пускай двухвековая, от Петра
и пращуров стояла на погосте —
чинить забор наука нехитра:
возьмите жерди, проволоку, гвозди…

Ушла колонна. Тихие дворы
и щепки снегопадом заровняло.
С той редко поминаемой поры
три кладбища деревня поменяла.
Селяне всех родов и возрастов —
под гравием, корнями, валунами…
А на старинном самом – ни крестов,
ни простеньких фанерок с именами,
да накануне топки и костра
над мимо проезжающей машиной
былой сосны смолистая сестра
поводит засыхающей вершиной —
с тоски ли старой, жёлтые пески
под кроною широкой тяжелы ли…

Но собрались однажды старики
и церковку поставить порешили.
И подняли. Отныне место есть,
где дух неприуроченный освоен.
Сегодня это дело не Бог весть —
немало понастроено часовен,
но только здесь на памятных листах,
впечатанных в увесистые плиты —
их родичи, что пали на фронтах
и до войны безвинные убиты.

Когда минуют нынешние дни
и потемнеют свежие иконы,
кто станет здесь, едва уйдут они,
часы читать и отбивать поклоны?
Но и в далёкой снежной полосе
людей и лет, к молению несклонных,
не все заледенели и не все
сгорели в бронетанковых колоннах.

По укладу веков, или расположению звёзд,
или недоумению вросшего в давнее стремя,
завершённое время впивается в собственный хвост…
Но доказано кем, что уже завершается время?

И покуда киты-черепахи несут материк,
по дороге к высокой воде соглашайся, не споря:
на морском берегу обязательно будет старик —
если он, разумеется, у настоящего моря.

А когда соберёшься нелицеприятный итог
подвести подо всем, чем сгодился родне и Отчизне —
отыщи не биток, а едва приоткрытый виток
всё ещё неожиданной и неистраченной жизни.

Есть во имя чего – и воистину стоит начать
с белоснежной бумаги ли, с чистого ль белого снега…
И рыбацкую лодку по-прежнему будут качать
океанские зыби на Ладоге и на Онего.

Словно держа в голове ежа,
рыщем по белому свету счастья…
Если остался – не уезжай,
если уехал – не возвращайся.

Пусть железа разъедает ржа,
не сторожа мы кандальной части…
Если остался – не уезжай,
если уехал – не возвращайся.