Михаил Айзенберг - Рассеянная масса

Здесь тариф особенный, двойной.
Здесь теперь и днем ночная плата.
Отписав по общей закладной
всю Москву, теперь уже не надо
свой товар показывать лицом.

И лицо – заплата на заплатке,
и столицу снова тянет в сон.
У нее и вид пчелиной матки.

Спит река. В поклоне поясном
протекает скованно и стыло.
В городах, назначенных на слом,
забываешь, что тут с нами было.

Собирает тополиный пух
липовая в общем закладная,
незнакомый воздух как гроссбух
синими печатями пятная.

Пытка голоса и гомона.
Все не вдоль, а поперек.
А увидев незнакомого,
надвигаешь козырек.

И напрасно козыряешь ты.
Не гони его: а вдруг
это друг твой ситный-прянишный
или школьный твой физрук.

Все очки делили поровну,
он кричал тебе: раз-два!
Ты ж нарочно смотришь в сторону,
устыдившийся родства.

А вот и он в полупальто немарком —
наш новый гость, ступающий с носка.
Ну, развлеки нас памятным подарком
или прямой ладонью у виска.

Как бы не так. Не подает руки.
И кстати: от такой железной хватки
уже отвыкли. Щелкнут каблуки,
а он все с нами. Странные повадки!

Скука в глазах, седина в волосах,
а когда подпирает скулу кулаком,
темный след остается надолго.
Он почти не знаком —
человек, поседевший на наших глазах,
превратившийся в серого волка.

Непонятно, откуда звериный оскал,
почему так внезапно скуласт.
Он как будто принес этот лик по кускам
и сложил их случайно при нас.

И в свою уходит штольню
осторожно, как калека,
человек, побитый молью.
Моль сильнее человека.

Моль кружится и хлопочет
возле штапеля и ситца.
То есть дышит, где захочет.
Человека не боится.

Не Офелия с травою в волосах,
я сравнение другое подберу:
засыпающая рыба на весах.
Что-то вялая такая, не к добру.

Так и знали, что какой-нибудь тайник
обнаружится и в рыбьей голове,
а сознание, уснувшее на миг,
просыпается в зашитом рукаве.

Теремную чешую позолотим,
чтоб уснула, потонула кострома.
Рыбьей костью подавиться не хотим.
Не хотим – до помрачения ума.

Как к последним обращаются вещам,
обращаюсь я к деревьям-позвоночникам
и к серебряным лишайникам, хвощам:

– Вы, деревья и хвощи!
Мы ничьи,
а вы нам чьи-то
маскировочные вынесли плащи.
Вы единственная, кажется, защита.

– Так бывает, отвечают, не взыщи.

Если хотите, то вот мое мнение
(я понимаю, что не хотите):
происходящее ждет извинения.
Ждет изменения.
Тонет в обиде.

Признаки тихого наводнения.
Перерождение мер и весов.
Прожили век, а такого не видели.
Надо все начинать с азов.

То, что было вчера ковчегом,
время берет и выносит вон.

Ветер идет по морям и рекам.
Все отпускаю на волю волн.

Музыка ушла на склад,
там валяется для вида.
Он и выбрал наугад
кое-что из реквизита.

Он один пустился в пляс,
стиснув бубен с бубенцами.
Пляшет словно в первый раз,
этим бубном потрясая.

В такт звенели бубенцы.
Пели доски половые.
И последние живые
вести шли во все концы.

Глохнет мир со всех концов,
первенца не признавая.
Он при звоне бубенцов
пляшет не переставая.

Не узнав, что этот звон
нам показывал дорогу,
времена со всех сторон
призывая на подмогу.

Вниз по лестнице шагнуть
и с жарой расстаться разом.
Погреб взрослому по грудь,
мне по маковку с запасом.

Наверху тяжелый зной,
здесь так холодно и сыро.
Я остался под землей,
вдруг потерянный для мира.

И деревья надо мной —
прямоствольны, недвижимы —
сквозь труху и перегной
земляные тянут жилы.

Звуки в полном столбняке
и очнуться не готовы.
Здесь со мной накоротке
тихий обморок грунтовый.

Земляная тишина.
Неглубокая закладка.
Сырость нежно-холодна.
Горе луковое сладко.

Мимо растений летних кто-то идет – открой
забранный за штакетник угол земли сырой.

Кто-то гремит бидоном. Плещется керосин
в кухонке рядом с домом. Запах неотразим.

Лист бузины прилипнет. Мыльной полно воды.
Жду, что меня окликнет голос из темноты.

Бережно и халатно время прошло – и ладно.
Метками имена.
Наша земля квадратна, слабо заселена.

Землю заговорю. Каждую ночь смотрю
через забор дощатый.
Я, ее сын внучатый.

Во-первых, наука
для жизни неброской.
Начало, посылка.

Смешная косынка
завязана туго
под шапкой уродской.

Пока что примерка.
Спускается тьма, изнывая,
неясные делает знаки,
и в луже, в газетной бумаге
себя узнавая,
берется накрапывать мелко.

Темнеет в глазах от детсадовской скуки,
а темень пятниста.
Морозная твердость, идущая в руки.
Потрогай руками.
На грубо отесанный цокольный камень
гляжу я покорно.

Гранитные зерна
красиво блестят, слюдянисто.

Так получается, что дана
не одна жизнь,
не одна, не одна.

Прерывается линия
жизни, связи. Меняет канал.
А потом возвращается к нам,
вся в заоблачном инее.

Кто ж стеклянный такой, деревянный
наклонился над ямой неявной
и клянется здоровьем,
чтоб не стать посторонним.

Полных два года
пол уходил у меня из-под ног.
– Значит, сынок,
ты отделяешься от хоровода?
Или под честное слово
яма взяла отступного?

Время не меряно, я и не меряю.
Пусть недоверчивую материю
тонкая бритва сечет.
Что там еще-то скрыто на время учета?
Все на мой счет, за мой счет.

Два-полтора пустяка.
Новое время как лучшего лекаря
сводят с молекулами белка.
А несговорчивые молекулы
невелики и едва ли видны.

Страх без причины.
Черные метки (смотря со спины)
неразличимы.

Дорогая, будь добра —
на отдельной запиши бумажке:
наволочка, свитера,
нижние и верхние рубашки.