Михаил Айзенберг - Рассеянная масса

Заточенье в насиженных гнездах.
Беготня из подъезда в подъезд.
Но потрескивал искрами воздух
по краям этих гнезд, этих мест.

Там дымок поднимался запретный,
самый свежий прохватывал страх,
ясной злобы цветок незаметный
распускался на винных парах.

Я глядел, как его безвозвратно
забирает похмельная дрожь,
и себя уговаривал: ладно,
может, завтра еще подрастешь.

Он подрос, и к нему не добраться.
Так и буду его до конца
вспоминать, как пропавшего братца,
на подломанных крыльях птенца.

Вот новый, кажется, урок:
московский юный говорок,
ни от кого не ждущий вдруг
какого-то урона —
ни выстрела, ни грома.

Но чем кормить его с руки
и не вложить отравы,
когда мы для своих детей
как двери, снятые с петель,
как выбитые рамы.

…в американских штатах. А мы внештатно —
комьями с лета, хлопьями света мы
ляжем под ноги, чтобы тебя нежданно
не укатали Гранатовые Холмы.
Лесом густым станем тебе в подмогу.
Пасмурным днем пойдем за тобою вслед
и обратимся к их непростому богу,
чтоб перевел тебя через море бед.

Есть еще за кого мне броситься оземь,
если занос опасен и снег глубок.
Ты не гони, а мы за тебя попросим.
Мы тебя просим: смилуйся, добрый бог.

Снег бежит через дорогу как невидимый зверек.
Слюдяные наволочки смяты.
А по озеру 13 ходят вдоль и поперек
белоснежные рубахи,
снежные халаты.

Разгоняются кругами, льда касаются едва —
катятся отчаянные взмахи.
Снег дымится —
белые рубахи
поднимают, завивают рукава.

Кто ж не знает, что в этих сотах
мало меда и много воска?
Много паники в эпизодах.
Холодок вдоль спинного мозга.

Так с отчаяньем входят в долю.
Это наш договор вслепую:
раздели, я всего не стою.
Половина – бери любую.

У меня еще на примете
непонятные буки, веди,
внуки, дети, звезда над башней
да хороший зверек домашний,
не известный на этом свете.

Подбирается лисой,
заливаясь нежной краской,
с обаятельной ленцой,
с обязательной оглаской.

Я здесь точно ни при чем,
у меня есть право вето.
Но затронуто плечом
и коленкою задето —

дело ясное, гляди.
Только выводы громоздки
здесь, на шелковом пути,
на атласном перекрестке.

Никакой не воробей.
И кому ты, для кого ты
тянешь ясные длинноты,
мелких полные дробей?

Хвостик маленький оранжев.
Ты не дятел, я не Дидель.
Кто вы, сударь? Надо раньше б
заглянуть в определитель.

Там в кустах твоя смешная
голова передвижная.
В голове передвижной
золотой туман сплошной.

Вечером в воскресение
небо – одно спасение —
гаснущее колеблется.
Звездочка еле теплится.
Вечером легче дышится.
Звездочка еле светится.
Пусть за меня распишется,
там за меня отметится.

Темнота, заполнившая разом
обод изумленного зрачка,
силится пугать последним часом
и не уступает новичка.

Облако, закрывшее луну.
Шире круг, а темнота просторней.
Корни страха, зрительные корни
трогают слепую глубину.

Раньше грома и ночного блеска,
раньше ливня, хлынувшего прямо,
распахнулась, закачалась рама,
в комнату шагнула занавеска,
открывая бледные на белом
виды оробевшего подлеска,
грифелем осыпанные, мелом.

Все они остались невредимы,
в слепнущем зрачке соединяя
несоединимые картины:
темная – подробная – цветная.

Облачный край, зачесанный редким гребнем.
Под горизонт – сияющая вода.
Мы на нее не смотрим, еще ослепнем.
Дальше уходим, может, придем когда.

Листья ольхи пучками на тонких нитях
мелко шуршат как ветхая чешуя.
Кто-то бежит вдоль моря —
и что он видит?
Видит саманный дом, где живет семья.

Заросшее травою озерцо
следит за комариной пляской.
День марлевой ложится на лицо,
а вечер влажною повязкой.

Перебеляя воздух, дождик-вязь
чуть сеется из вечного запаса.
И целый день, почти не шевелясь,
стоит его рассеянная масса.