Игорь Губерман - Девятый иерусалимский дневник

И пигмеи, и титаны
равно рады, вероятно,
если ихние путаны
соглашаются бесплатно.

Про мир и дружбу пылкие доктрины
при взгляде с моего простого ложа,
с дивана моего, с моей перины —
пусты и пустотой меня тревожат.

Об этом и легенды есть, и были,
и книжным лесом факты проросли:
повсюду, где евреев не убили,
они большую пользу принесли.

И время шло бы удивительней,
и жизнь текла бы замечательно,
когда б себе своих родителей
мы подбирали до зачатия.

Конечно, хвала небесам
за ихний благой произвол,
но вырастил я себя сам —
и ветви, и листья, и ствол.

Рифмы вяжутся не вдруг —
ищут мыслей, бедные,
а во мне – Полярный круг
и поганки бледные.

В день святого Валентина,
в день венериных оков
серебрится паутина
на паху у стариков.

Непрестанно свой рассудок теребя,
я додумался – и лично, и по книжкам:
полагаться можно только на себя,
да и то с большой опаской и не слишком.

Раскаты войн и революций
трясут державы на корню,
а люди женятся, ебутся
и рады завтрашнему дню.

Оградившись незримым пунктиром,
я укрылся и виден едва,
на границах общения с миром
сторожат нас пустые слова.

Во мне на сцене каждый атом
работает на артистичность,
и это чувство всем фанатам
упятеряет фанатичность.

Уже Москва почти пуста,
а Питер вовсе стих,
друзья отбыли в те места,
где я не встречу их.

Дела мои грустно меняются,
печальны мои ощущения:
теперь даже мысли стесняются
являться ко мне для общения.

Слова играют переливами,
как на закате птичья стая,
и мы себя вполне счастливыми
вдруг ощущаем, их читая.

На исходе, на излёте, у финала,
когда близок неминуемый предел,
ощущается острей, насколько мало
получилось из того, что ты хотел.

Уму и сердцу вопреки
в душе хрустит разлом:
добро сжимает кулаки
и делается злом.

В борьбе за счастье люди устают
и чувствовать его перестают.

Россия – край безумного размаха,
где начисто исчезло чувство меры:
за много лет нагнали столько страха,
что он теперь в составе атмосферы.

Люди злы, опасливы и лживы,
мир – увы – таков, какой он есть,
только, слава Богу, ещё живы
совесть, милосердие и честь.

В любом государстве, стране и державе
ценя пребыванье своё,
евреи свинину всегда обожали
за вкус и запретность её.

Когда-то мужиком я был неслабым,
а дух легко с материей мешал,
и психотерапию нервным бабам
весьма удачно хером совершал.

К Создателю душевное доверие,
молитвы и услужливая лесть —
сейчас по большей части лицемерие
на случай, если всё-таки Он есть.

Полно дураков на ристалище нашем,
различных повадкой и лицами,
дурак из евреев особенно страшен —
энергией, хваткой, амбицией.

Недавно я подумал, что в чистилище
огромная толпа теней клокочет:
оно ведь наилучшее вместилище
для тех, кто даже в рай не очень хочет.

Я утвердился с годами прочнее
в мысли заносчиво шалой:
жизнь без евреев была бы скучнее,
более плоской и вялой.

Поскольку я здоровье берегу,
то днём не лечь поспать я не могу,
и только после близости с Морфеем
я снова становлюсь былым Орфеем.

Заметил я, насколько мало слов
осталось в тощей памяти моей,
теперь и ежедневный их отлов
даётся мне значительно трудней.

Боялся я, что разум врёт —
уверенно притом,
и поступал наоборот,
и не жалел потом.

Однажды выпадет мой фант,
и в миг успения
навеки сгинет мой талант
хмельного пения.

В этой жизни мы странные странники,
мы в порядке земном – перебои,
и с одной стороны мы избранники,
а с другой – безусловно изгои.

Давно я дал себе зарок
не сочинять печальных строк,
но дуры мне не подчиняются
и сами грустно сочиняются.

Не то чтоб мы сошли с ума,
но сделалось видней:
на мир нещадно льётся тьма,
и он утонет в ней.

Читать не хочется совсем;
и стих не лепится;
пойду чего-нибудь поем;
и рюмка светится.

Старение – это худая лошадка,
неспешно везущая хворостей воз;
года наши тянутся хоть и не гладко,
но страх и печали врачует склероз.

Нам часто знак, сигнал, намёк
судьбой тактично шлются,
но нам обычно невдомёк,
что это беды шьются.

Обидно, что сейчас интеллигенция —
всегда ей честь по чести воздавалось —
рифмуется со словом «импотенция»,
а раньше никогда не рифмовалась.

От Бога эта околесица:
все лгут и гадят;
но Он однажды перебесится
и всё уладит.

Ремёслами славится труд,
всё строится выше и краше,
а голуби срали и срут
на все достижения наши.

Мне книги так мозги запудрили,
тесня друг друга,
что в голове моей под кудрями —
пурга и вьюга.

Восходит новая заря
и там и тут,
и стаи нового зверья
везде растут.

Я многое прочёл довольно поздно,
я в школе хулиганил и мечтал,
а после стало пресно, скучно, постно
что раньше я с восторгом бы читал.

После приёма стопаря,
после повтора
душа готова, воспаря,
для разговора.

И в неге жил я, и в гавне,
и что-то удалось,
но больше умерло во мне,
чем родилось.

В будущее стелется дорога,
тихо проплывают облака,
стало геростратов нынче много,
что им жечь не знающих пока.

Я в телевизор пялюсь временами;
плёл диктор о наследии нетленном;
а жаль, что оставляемое нами
шакалам достаётся и гиенам.