Игорь Губерман - Девятый иерусалимский дневник

То место мной забудется едва ли,
там было много дыма и людей,
и дивно горемыкал на рояле
упитанный, но грустный иудей.

Друг болен и готовится уйти —
спокойно, как отважится не каждый;
ну что ж, душа, счастливого пути,
а там ещё мы встретимся однажды.

Ева вышла из ребра,
Бахус вылез из бедра,
оттого и длится с ними
наша вечная игра.

Хранят российские дорожки
следы запуганных зверей,
а той избушки курьи ножки
все съел еврей.

Возня, суета, мельтешение,
корысти азарт и предательство,
и вдруг у души утешение —
покой, похуизм, наплевательство.

Мы все – бедны или богаты,
но про богатство любим сказки,
а лично я люблю закаты —
за золотистость их окраски.

Без устали крутился мой волчок;
доселе кружит;
из мальчика случился старичок;
и пьёт, не тужит.

Всё ближе дня рождения порог,
не праздновать его никак нельзя,
халвой хвалы украсят мой пирог
на выпивку пришедшие друзья.

От канувшего времени лихого
остались голубые небеса,
не помню ничего уже плохого —
особенно того, что делал сам.

Увы, уже с утра во мне курение
и чистого листа моя боязнь
унылое рождают одурение
и острую к работе неприязнь.

Гастроли по России я люблю;
пускай свистит пурга и холод лют;
забавно, что российскому рублю
я радуюсь сильней иных валют.

У времени простое измерение:
течёт покой, как некое событие,
и снова наступает озверение,
и новое идёт кровопролитие.

Не думай ни о ком нехорошо
и на язык накинь тугие вожжи —
учил меня отец, и я нашёл
его слова в Талмуде много позже.

Навеянная чтением печаль
по телу растеклась. Лежу недвижно.
В рассудке чахло теплится свеча,
но думается муторно и книжно.

Я нюхал очень разные цветы,
и запах был порою одуряющим,
однако то, дружок, чем пахнешь ты,
скорей подобно газам отравляющим.

Товарищ мой поведал мне
о важной умственной находке,
что если истина – в вине,
то правда – в водке.

Нашей жизни сумбур и тщета
порождают казённый привет:
непрерывно сочатся счета
нам за воду, за газ и за свет.

Смешно мне слушать, горестно и скучно,
что всё уже постигнуто научно,
и с кафедры вещает сивый мерин,
что мир трёхмерен.

А как изначально возникли стихи?
Кем был первобытный поэт и певец?
Мне кажется, некогда их пастухи
в ночи сочиняли, устав от овец.

На старости я больше пью под вечер,
и к ночи ближе льётся благодать,
поскольку мне заняться больше нечем,
а время как-то нужно скоротать.

Хороши мои дела,
всем они наука:
дочка внучку родила,
сын добавил внука.

На кладбище всегда полно гостей,
здесь отдых от забот и дел кипучих,
оно не только лежбище костей,
оно и космодром для душ летучих.

Не найдя нас в толпе соискателей,
ожидавших небесную ссуду,
Бог не просто послал нам читателей,
но ещё расселил их повсюду.

Гуляя, как мартовский кот —
и время текло по усам, —
я свой генетический код
по многим послал адресам.

Умерли, ушли, скончались,
распылились, как пыльца,
и теперь уже в начале
те, кто двигался с конца.

Я сам себе создал устав,
я им горжусь:
устав и даже не устав,
я спать ложусь.

Пока не требуют поэта
ни Аполлон, ни муза грешная,
страдает он, скрывая это,
и морда очень безутешная.

В мире Божьем, где рвут и когтят,
где друг друга все твари едят,
нет жесточе и нету лютей
озверевшего стада людей.

Просветов мало. Но во мраке
любой эпохи и поры
повсюду в гору лезут раки,
мечтая свистнуть нам с горы.

Ветрами времени продут,
стал тип я продувной,
и Тот, который там и тут,
не знается со мной.

Везде всегда у тёмной черни
роятся смутной злобы черви,
и нужен ум особый, чтобы
в идею слились эти злобы.

Придут потом иные времена,
взойдут потомков наших семена,
и новых графоманов племена
другие наворотят письмена.

Не знаю, прав ли я,
что дух мой не клокочет,
но лени колея
сама меня волочит.

Ни читать, ни писать неохота,
нету мыслей неслышного хруста,
это мной неопознанный кто-то
пустотой начинил меня густо.

Года несутся, как трамвай,
но я пока живу,
и хоровое «Наливай!»
нас держит на плаву.

На земном беспутном карнавале
ценны ум, талант и благородство,
но в почёте много мелкой швали
из большого круга руководства.

В жизни бывают прекрасные миги:
после прочтения редкостной книги,
при узнавании важного факта,
перед началом любовного акта.

Живу, глаза раскрыв и уши,
и часто думаю без жалости:
Творец, ваяя наши души,
порой халтурит от усталости.

Не знаю час, когда я уплыву
куда-то далеко за облака,
но до вечерней рюмки доживу
наверняка.

Вползает мутной лжи чума
и в пожилых, и в юных —
увы, затмения ума
гораздо чаще лунных.

У меня душа моя спросила:
из тебя, хозяин мой и барин,
утекает жизненная сила —
ты за это тоже благодарен?

Ты обо мне, любимая, не плачь,
отнюдь не собираюсь жить я вечно,
но родственник у нас – отменный врач,
и я умру здоровым безупречно.

По беспечности и по наивности
люди сходятся, словно любя,
а потом от нехватки взаимности
начинается бегство в себя.

Я молод был ещё недавно
и подвергался комплиментам,
но вял и слаб теперь так явно,
что всем кажусь интеллигентом.

В кошмарно переменчивой судьбе
умея искры жизни возродить,
евреи даже родину себе
смогли из ничего соорудить.