Игорь Губерман - Девятый иерусалимский дневник

Во все века, в любой эпохе,
какое время ни означу,
все проходимцы и пройдохи
ловили кайф, ловя удачу.

Я внимателен, я скрупулёзен,
осторожен, как вылезший ёж,
когда мне на высоком серьёзе
преподносят херню или ложь.

Женщины чужих мужчин уводят,
а мужья чужих уводят жён,
в этом интенсивном хороводе
каждый подвиг с риском сопряжён.

Уже нам не расскажут ничего —
ни прозой, ни холстами, ни в стихах
те юноши с талантами, кого
эпоха раздавила впопыхах.

Люблю ежевечернее подпитие,
когда ничто блаженству не мешает,
и с ангелами Божьими соитие
душа неторопливо совершает.

Лакеи, лизоблюды, прихлебатели,
на старости ударившись в художество,
печалятся, что жизнь они потратили
на хамское бездарное ничтожество.

Сам себя усерднейший читатель,
начисто запутавшись в ролях —
«богохульник, но богоискатель»,
я себе заметил на полях.

Те люди, чьё глухое раздражение
бурлило в них по поводу всего,
большое учинили одолжение,
исчезнув с горизонта моего.

Я – смысловик, моё меню —
умам высоким подражание,
и хоть я звук весьма ценю,
но мне дороже содержание.

В Израиле нету незримых клешней,
и всё по-другому во всём,
и Богу отсюда гораздо слышней,
какую херню мы несём.

Я много наблюдал различных судеб
в житейском занимательном задачнике —
забавно, что успешливые люди
значительно добрей, чем неудачники.

Таким порой бывает день,
что даже в чахлом виде жалком
заплесневелый дряхлый пень
заметно тянется к фиалкам.

Зажгла чинарик только третья спичка,
и я подумал, умственный мудила:
жить – это тоже вредная привычка
и до добра она не доводила.

В одёжке вольных видов и расцветок
мы клеимся к упругим незабудкам,
невидимые прутья наших клеток
зовут законом, долгом и рассудком.

Меня приводит в умиление
всё то, что мне познать невмочь,
а перистальтика мышления —
та вообще темна, как ночь.

Всегда витают в жизни обстоятельства,
которые способствуют тому,
что всюду и везде полно предательства,
и тут же – оправдание ему.

Приветливей стал я на старости лет,
поскольку позорно забывчив,
и лица я помню, а чьи они – нет,
поэтому так я улыбчив.

Планете грозит умирание,
сказал бы всевидящий врач:
везде, где царит обжирание,
идёт необузданный срач.

В негодность постепенно приходя,
я думаю, что, если повезёт,
совсем уже немного погодя
Харон меня по адресу свезёт.

Теперь живу я осмотрительно:
во внешний мир идя из комнаты,
себя осматриваю бдительно —
очки, ключи, штаны застёгнуты.

Напрасно в нас ума томление,
жить размышляя – дело скверное:
я обо всём имею мнение,
почти всегда оно неверное.

Попав под чары искушения —
люблю его я и боюсь —
с утра греху словосмешения
я рукоблудно предаюсь.

Забавно, что от алкоголя
нисходит к нам покой и воля.

Очень грустно дома вечером,
если в доме выпить нечего.

Ясно видя в жизни, что почём,
выискал к покою я ключи:
вовсе не нуждаюсь я ни в чём
из того, что я не получил.

Всех нас желанью вопреки
согласно Божьему билету
несёт течение реки,
которая впадает в Лету.

Привычная мила мне колея,
обидно только мне за этот путь:
по мне слезу прощальную пролья,
его продолжит вряд ли кто-нибудь.

Загадки порой разрешаются просто,
спокойствие старости – штука простая:
с годами душа обрастает коростой
и суше становится, ей обрастая.

В голове моей вертятся шарики
и мигает нейрону нейрон,
как из этого лепятся гарики,
знает только невидимый Он.

Мне старость ещё круче нос повесила,
года весьма кураж мой остудили,
но зрителям со мной пока что весело,
ведь иначе они бы хер ходили.

Мы в подлой выросли державе,
налиты соками её,
и чтобы стёрлись пятна ржави,
полощем души, как бельё.

Осмысленна земная маета,
живительна и благостна она,
любезна мне людская суета,
её я наблюдаю из окна.

Кто бы меня в диспут ни вовлёк,
чем бы ни закончилась дискуссия,
жжёт меня изжогой уголёк
острого дурного послевкусия.

Я издали смотрю не без печали,
как новая идёт закалка стали:
настолько нынче люди одичали,
что скоро племена пойдут и стаи.

Жестокую шутку придумал Господь,
ислам полюбив беззаветно:
зелёного знамени жаркая плоть
наш мир затопляет заметно.

Разрезал тишину кошмарный крик,
не слышный, кроме Бога, никому:
то молча умолял больной старик
продлить существование ему.

Понял на днях в размышлении праздном
то, что с годами поймут наши внуки:
каждое дело становится грязным,
если творят его грязные руки.

В небесном Божьем царстве теней
полно святых, но есть ли шут?
А потому и нет сомнений,
что там себе я роль сыщу.

Купался б я сейчас в большом почёте,
дивились бы смущённые народы:
десятки лет не пил я на работе;
поскольку не работал в эти годы.

Если совсем не верить в чудо,
то быть естественной беде,
и я, никто из ниоткуда, —
никем я стану и нигде.

Блажен, кто бьётся лбом о стены
и ощущает упоение,
но рушит подлые системы
лишь только тихое гниение.

Реалии сегодняшнего времени,
наращивая воздух ледяной,
свидетельствуют горестно о темени,
в которую вползает мир земной.

Высоких слов пустой накал
во мне рождает смех,
а смехом, циник и нахал,
я раздражаю всех.