Олег Хлебников - На небесном дне

И опять тревожно и капризно

от неё взовьётся рой теней.

Как же он гудит над головой! —

этот рой: «…Труба, трубы, трубой…

Вот и лето… Лета, Лорелея…

Я, я, я… А строю на песке я…

И не всё ль равно, в какой пивной?..»

Посреди вселенской тьмы густой.

…Ну а эту свечку я поставлю

за Арсения,

за него молиться стану

во спасение,

за его письмовник-подорожник

посеребренный,

за пустующий треножник

неколеблемый.

За Давида помолюсь – за Царствие

Небесное:

хоть пображничают в братстве

по-над бездною.

За Владимира, Булата, Валентина, Марка, Юрия,

Иосифа —

дай им всем лозу лазури,

чтобы досыта.

Вот свеча за Александра —

где за здравие? —

чтоб сомненье и досада

нас оставили,

чтобы спала пелена с библейских

глаз его —

злые брызги волн летейских

встретить ласково.

За Андрея, Беллу, Женю,

и Евгения.

Подари им как блаженным

дни забвения,

славу, крепкую на вид,

да шоколад ещё…

И пройду, из храма выйдя,

мимо кладбища.

Приёмный покой при погосте.

Но мы здесь не гости – бросьте! —

шеренга смертельно больных:

слепые, глухие, в коросте

обид – и не сыщешь иных.

И все мы болтаем без толку,

чтоб только не зубы на полку,

чтоб раньше других не уснуть —

под стук поездов, без умолку

считающих пройденный путь

туда и обратно… Лишь это

за сельским кладбищем поэта.

Иного никто не нашёл.

Да речка, но даже не Лета,

журча, размывает подзол.

Серебрится снежная дорожка —

ты жива ещё, моя сторожка,

жив и я. И скоро Новый год.

Кто ко мне с подарочком придёт,

постучит в морозное окошко?

Чтоб попасть на этот карнавал,

в очередь за смертью я стоял,

ты освободилась – достоялся.

И теперь вдвоём с тобой остался.

Жду гостей, которых нагадал.

…Во главе стола садись, Иосиф.

Ты здесь жил, своё болото бросив,

чтобы погулять в кругу друзей,

но для избранной судьбы своей

среди трёх не затеряться сосен.

И не торопись. До Рождества

на свои вернёшься острова —

хоть Венеции, хоть Ленинбурга…

Был и я в венециях. Как урка,

на вокзалах ночевал. Едва

от карабинеров сделал ноги…

Вот послушай, сочинил эклоги…

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Ну и как тебе?.. Да это что!

Я не то могу… Зачем пальто

надеваешь?.. Ладно, я не буду…

Ты меня ещё не знаешь, груду

понаписанного… Но зато —

делим угол… Кто-то в дверь стучится?

Показалось… Может быть, лисица…

Да, представь, у нас с тобою здесь

нынче даже чернобурки есть!

Скоро может и не то явиться…

Ты вскочил в вагон в последний миг.

Был у нас и… в общем, ученик.

Ты о нём писал, я делал ставку…

Чтобы не спиваться, курит травку.

Но никто из нетей не возник

попрямей. Все роют под тебя.

Лучше бы ходили под себя,

от стихов чернилами шибает,

как и у тебя порой бывает…

Да куда же ты?.. Ведь я любя!..

Я-то сам, над рифмами корпя…

(Исчезает.)

…Так же вдруг исчезла ты —

та, какой была когда-то:

персиянка из Орды

и Эсфирь из Халифата.

Я возил тебя сюда,

окунал в купели грязной

деревенского пруда,

окольцованного ряской.

А потом уже водил

к Жене, к Белле и к Булату —

в круг расчисленных светил…

Ты была не виновата

ни в тщеславии моём —

молодом, смешном, напрасном,

и ни в том, что мы вдвоём

веществом взрывоопасным

оказались. Я корил

лишь себя… И неумело

Женя нас с тобой мирил,

заговаривала Белла,

и Петрович оробело

мне в стакан водяру лил…

Новый свет сейчас – почти, как Тот,

снова – Тот, как будто нынче год

пятьдесят – какой? – гляжу с пригорка:

далеко отсюда до Нью-Йорка,

даже литерный не довезёт.

На земле вокзалы хороши —

там дают согреться за гроши

на полах – ах, жарь, гитара, жарко!

Ничего-то мне уже не жалко,

кроме раскрасавицы-души.

Только ей и выпадет летать…

Значит, не увидимся, видать?

Прилетайте! Я заначил водку…

Лень в сторожке заменять проводку,

буду, как сосед, со свечкой ждать.

…У платформы он меня встречал.

Интересовался невзначай

подоплёкой всей. И заикался —

впрямь как Моисей. Я зарекался

верить. И бестрепетно сличал

правду с вымыслом. А он – прощал.

…И в бильярдной мы гоняли чай

до рассвета. Что ему мальчишка

с неумелой самой первой книжкой?

Но подвоха я не замечал.

Да его и не было, подвоха, —

он меня читать учил. Неплохо

научил. А с Сартром и Пеле

не знакомил. И к своей игре

пристрастить не смел, почуяв лоха…

Догорает свечка на столе…

Мне в стакан водяру лил…

Ты на всё это глядела

из нездешнего предела,

где лазурь и трепет крыл.

Но потом спускалась вниз

и прощала чуть устало.

А бывало, на карниз

я ступал, чтоб только стала

ты поближе… Не упал.

Жив-здоров и вам желаю…

Так и жили, проживая

свой начальный капитал.

И теперь осталось нам

так, на донышке немножко.

…Только лес по сторонам —

сумрачный. В лесу – сторожка.

Что я здесь – не знаю сам —

сторожу возле окошка?

Догорает свечка на столе,

золотит узоры на стекле.

Ты такое видел в Оклахоме?

Гоу хоум, Женя, гоу хоум! —

нет земли чудесней на земле.

Опоздаешь – спросят: ты, мол, чей

и каковской веры?.. Гуд? О кей?

Побойчей давай! У нас – ну очень! —

Мочим эвридэй, кого захочем.

А гаранта дёргает лакей.

Кстати, паренёк из этих мест,

из детей кухарки (вот-те крест!)

санаторской. Мальчик, с детства знавший,

что почём… Такому тройкой нашей

порулить ни в жисть не надоест.

Ну а ты – горлан, главарь,

агитатор, не какой-нибудь Айги.

Приезжай – подставь державной ноше

свой хребет! Поэт в России больше

не поэт – не напрягай мозги

подрифмовкой… Вот твоё окно.

Сколько лет оно темным-темно.

Опадают белые деревья.

А собаки лают, как в деревне

по ночам у нас заведено.

Мы с тобой встречали Новый год.

Красовалась ёлка у ворот…

Ты такую видел в Оклахоме?

Гоу хоум, Женя, гоу хоум!

…И какой-то был ещё народ

закордонный. Ты толкал доклад

о России. Дэзик и Булат

были живы, Юра и Володя,

и мечты о девственной свободе…

Ты был истово молодцеват.

89-й? Что-то вроде.

Цифры те же – в зеркало глядят.

Но пустоты завелись в природе.

Сторожу возле окошка,

вдруг ещё приедешь ты.

Всё же Новый год. Кранты

веку – нашему немножко:

на две трети жизни всей