Олег Хлебников - На небесном дне

в давке площадей.

Конечно, можно вахтовым

методом того-сего

её – на радость яхтовым

хозяевам всего.

Ан ширь её пустующую

возьмут и не вернут назад

китайцы, маракующие,

где будет город-сад.

В том городе был сад,

там вы бродили вдвоём —

полжизни уже назад,

ночью чаще, чем днём…

Как же родное вдруг

делается не своим?!

Ну-ка, сходитесь в круг,

все, кто уже несводим!

Те, кого повстречать, —

счастью почти сродни.

Странному счастью – кричать:

«Прошлое! Миг верни!»

В этом миге года

можно ещё прожить.

Прошлое – как звезда —

светится и дрожит.

Хоть и погасло давно,

манит, как в стужу окно.

(А нового райского сада,

спасибо, больше не надо!)

Окна, бывает, изображают,

что за ними мёд, а не «жисть»,

ёлку за ними когда наряжают —

фольгою кажется жесть.

И улицы в непогодь освещают

окна – не фонари.

А два или три забыться мешают,

те – со свечою внутри.

Не догорела ваша свеча —

сами её погасили.

Долго делили роль палача —

вот её и разделили.

…Что перед сном способен палач

делать? Пролистывать Святцы?

Библию?.. Лучше сосать первач

и забывать, забываться…

Так забывать, чтоб очутиться

на съёмной хате и – спиваться?

Так отметаться, отчудиться

и навсегда отцеловаться?

Ну нет! – взыграет ретивое —

пока ты жив, ещё ты волен

всё изменить и над травою

своей подняться головою.

И тише ты уже не будешь

воды, гудящей в трубах снова.

А успокоишься в гробу лишь?

Но нарвались не на такого! —

кто перед тем не скажет Слово…

А скажешь – что? Мол, одиночество

мешает утру наступить,

что жить, что пить уже не хочется

и что не хочется не пить.

Что я, я, я – вот слово дикое,

и смерть действительно придёт.

Что – червь , что – Бог … Что, горе мыкая,

стал населением народ.

И что-то про зарю вечернюю ,

любовь последнюю, про то,

что жизнь пройдёт, как увлечение,

и сам пройдёшь, как конь в пальто.

Что мир насилья мы разрушим и

кто был ничем, тот станет всем.

(С неоцифрованными душами

у Бога множество проблем.

И снова жгут траву забвения ,

а от неё ужасный дым…)

Ну и – про чудное мгновение:

мол, дай вам Бог того же, но – с другим .

Ни к женщине, ни к Всевышнему

не обращайся, брат.

Фемина услышит лишнее,

а наш Господь глуховат.

Но если всё туже дышится, —

вон из подлодки! Вмиг

выпади, словно ижица

из словарей и книг.

Как будто тебя и не было —

это ли не восторг?!

Где ты? Земля ли, небо ли? —

Здесь неуместен торг.

Ну а когда… Тогда скорей

отсюда!.. Да в сквозняк дверей

глядят из древности своей

плезиозавры фонарей…

Здесь Ты – это не Она, а собирательный образ б. сов. интеллигента, у которого кризис среднего возраста совпал с идеологическим и моральным кризисом государства и растерянной невнятностью общества. Так же, как в поэме «Удалённый доступ» (впервые опубликованной в «Новом мире» в 2002 году).

Но в этом собирательном Ты пребывает и сам автор. В конце концов, он жил не только в переделкинской сторожке, не только в московской квартире Давида Самойлова и на «крейсере “Очаков”» Юрия Щекочихина, не только в ижевских деревянном доме (в составе большой семьи) и в полученной отцом от завода (где тот был главным технологом, замначальника производства…) двухкомнатной хрущобе. Автор и сам снимал жильё в Москве. А переменив несколько адресов, лучше узнал этот город.

Но впервые поэму «На небесном дне» автор читал не в Москве, а в родном Ижевске – оставшимся там друзьям во время встречи Старого Нового года.

Лучше бы эту ночь автор провёл не с ними, несмотря на радость общения, а со своим отцом, который тогда уже не вставал с постели и на все вопросы отвечал односложно – ну и пусть односложно!

Утром 14 января 2012 года автор видел своего доброго, искреннего и прямодушного отца в последний раз. Потом уехал в Москву…

Но всё это уже не имеет никакого отношения к поэме «На небесном дне», написанной в конце 2011-го – начале 2012-го.

Автор ещё успел рассказать о ней своему старшему другу и главному в последние годы для него слушателю и критику Станиславу Борисовичу Рассадину, «писателю о литературе». Но прочитать или показать Рассадину новую поэму уже не успел…

Весь «роман в поэмах» уместился по времени написания между датами 1976 и 2012. Когда, ещё не понимая, что пишет, автор его начал («Переулок»), ему было двадцать лет. Когда закончил – пятьдесят пять. Поэма «Лесенка», жанр которой автор определил как «Вместо эпилога», написана раньше последней главы – в 2003 году.

До сих пор «Лесенку» автор иногда считает главным из того, что он написал. Но автор не имеет преимущественного права судить свои произведения.

А по душевной склонности ближе всего

мне, наверно, была эта лесенка из райсада,

к полумёртвой воде ведущая, волшебство

между листьев скрывавшая, —

так и надо.

А вела она к омуту, и на пути

ей встречался мусор вялотекущей жизни.

И сидел я на ней, полусломанной, впереди

тяжелела вода,

позади – пауки и слизни.

Они что-то такое делали, что назад

возвратиться нельзя было.

И вещали

на ступеньках её мы с тобою, брат, —

прямо в пустоту, что была в начале.

Это ли соседство устраивало меня —

или недвижность воздуха

и возможность

выпить горькую чашу на склоне дня

и понять простую, как тыква, сложность:

всё же как-то надо так

на деревяшку сесть,

чтобы не помешать появляющимся пешеходам,

вздумавшим путь по лесенке предпочесть

остальным, проложенным всем народом.

Надо так поставить сосуд с весёлой водой,

чтобы с ним не скатиться в обнимку

к воде нелёгкой,

надо как-то так завести разговор с собой

или с тобой —

чтоб не было вдруг неловкой

паузы, нависающей над головой

и грозящей сердцу остановкой.

В сущности, что же я знаю, чтобы сказать

важное нечто себе самому и другу?

Радуюсь только:

пуст подчистую опять.

В этом свою единственную заслугу

вижу сквозь ветки, годы, кусты…

Другой

полный сосуд тороплюсь уравнять с собою.

…Если бы стать после смерти такой рекой —

не высыхающей и своей водою

не обладающей,

и в волне покой

обретающей – ритм и волю.

Ну а пока – с удобствами располагался я

здесь, на лесенке – приблизительно посередине