Олег Хлебников - На небесном дне

минимум… А дальше – старость?

До неё ещё осталось

сколько-то – приди скорей!

Что-то нам ещё судьба

приготовила такое…

Льётся музыка рекою —

в санатории гульба.

Там сейчас танцуют под

куртуазные напевы

куртизанящие девы

и соседский обормот.

Нынче время их… И пусть

не придёшь ты в тёмный лес мой —

коньяком согрею грусть

и слезами обольюсь

не над вымыслом – над бездной.

Коньяком меня вспоили двое —

многолетней выдержки, таким,

что и до сегодня от него я

протрезветь не смог и волком вою

по застольям этим дорогим.

Был один из бывших гимназистов,

провороненный аристократ.

Голосом чернёно-серебристым

говорил стихи. Пускай со свистом

самолёты к Внукову летят,

пусть в беседку залетает кто-то —

чтенья ни на миг не прерывал.

…Помню май высокого полёта

певчих птиц. Цветенье небосвода,

грозовой сирени карнавал.

И овечки между белых вишен.

Я от станции на встречу шёл

с ним. И был мне каждой клеткой слышен

каждый лепесток. И чище, выше

были притязанья альвеол,

чем сейчас… Старорежимен, строен,

возле озера протез снимал

и бросался в воду, плавал кролем…

Лишь в последний раз меня расстроил —

не узнал сначала. Но достал

коньяку. Налил мне – и не пролил.

…Был другой из мальчиков ифлийских,

из солдатиков сороковых ,

роковых . Тревожился за близких.

Созывал друзей. И в этих списках

значился и я, из молодых.

С дагестанским золотом в бокале

достигали мы крутых вершин.

А на кухне распевала Галя…

Боже мой! Как эти зимы звали

В Болдино, в Россию, в карантин!

Ткалась бесконечная беседа

И в своё вплетала полотно

друга-стихотворца и соседа,

друга-богоборца и аскета,

друга и литературоведа

из Парижа… Ночь глядит в окно.

Нету вас – и всё заметено.

А ещё мы позовём Булата.

А Булат Фазиля позовёт.

Старший брат Иосифа без брата

сам придёт… Да это ведь, ребята,

будет грандиозный Новый год!

Два десятка моих собеседников в небытии

или где там ещё…

Обращаюсь к Тебе, но ответы нелепы Твои:

хорошо, хорошо.

Свет и тьма удались – хорошо, и земля, и вода,

и такие вот мы,

кто поверил: не деться со света уже никуда —

и в объятиях тьмы.

Ну а кто не поверил, сомненья не в пользу него,

но опять хорошо:

сомневаться осталось любому всего ничего.

Или – что там ещё?

Будет грандиозный Новый год.

Каждый гость с подарочком придёт.

Принимай, любезная сторожка!..

Серебрится снежная дорожка.

В инее оконный переплёт.

В санаторском баре пир горой.

Но у нас-то карнавал другой

и компания повеселее.

Вон по той берёзовой аллее

Бабеля уводят на убой.

А потом по ней хромает вдаль

Кома, составляющий словарь

англо-алеутский, а возможно,

индо-африканский… И тревожно

от того, что в небе киноварь.

Пиковая дама Лиля Брик

тут же сбрасывает даму пик

вкупе с компроматом оболочки.

И сосед Фадеев ставит точку

пулей в лоб. А на бумаге – пшик.

Занимает дом его братва.

И опять гульба, пальба. Груба

жизнь. И на свиданье с музой сельской

под шумок сбегает Вознесенский

из стиха выдавливать раба

и бубнит: раба, раба, раба, раба,

раба, ра, бара, барабан!

Драматург Шатров позвал цыган

и банкует.

Куровод Егор на лис капкан

маракует.

Рыжий бродит возле ручейка,

где плывёт летейская тоска

к берегам Невы, Гудзона, Сены…

Скачет на одной ноге Арсений

к бане с полным тазом кипятка.

Дэзик, коньячком печаль залив,

не найдёт дорогу на залив.

Прячется Исаич в огороде

Пастернака. И зовёт к свободе

простенький булатовский мотив.

Кинокритик В. псалмы поёт,

вот-те крест повесив на живот,

и Олеся радует осанной,

здесь же, рядом, Алексий – тот самый —

кровь Христову пробовать даёт

братану, взбодрённому Лозанной.

А на русской даче Н. Леже

мэрский скульптор прячет неглиже.

(Впрочем это улица Довженки,

где кусала шавка Евтушенки

Юру Щ., матёрого уже.)

Юрий К. и Юрий Д. бредут

гостевать друг к дружке. А уж тут

спиритизмом пахнет. Спиртом – тоже.

Заболтаются – и кажет рожу

Шатов иль Нечаев. Подгребут

и не те ещё – избави, Боже!..

Длится у Петровича игра

не на жизнь, а на смерть. От шара

всё зависит… Не завидуй, Женя!..

Лишь Чуковский счастлив совершенно:

Блок к нему зашёл, и детвора

в хороводе ёлок у костра.

В хороводе ёлок у костра

провожать-встречать и нам пора

баржи расходящихся столетий.

Новый век на кончике пера.

И мы все в обнимку на портрете.

Будем же, как дети,

петь и веселиться до утра!

Посреди вселенской тьмы густой —

до воскресной зорьки золотой.

Улица Павленко – улица в писательском поселке Переделкино, где находится дом-музей Бориса Пастернака, названа в честь четырежды лауреата Сталинской премии, депутата Верховного совета СССР Петра Павленко, доносившего на Мандельштама.

Алексашка – писатель Александр Фадеев, генеральный секретарь Союза писателей СССР в 1946–1954 гг., застрелился в 1956 году (в год рождения автора) на переделкинской даче – напротив сторожки, где автор живёт.

Не Марина Мнишек, но полячка – Ольга Ивинская, последняя любовь Пастернака, снимала дом на берегу переделкинского пруда, неподалёку от дачи Бориса Леонидовича.

Два Бориса – Пастернак и Слуцкий, музей Пастернака отделён от сторожки автора невысоким забором, Борис Слуцкий был первым, кто восемнадцатилетнего автора благословил.

Арсений, провороненный аристократ – поэт Арсений Тарковский, часто и подолгу жил в переделкинском Доме творчества.

Дэзик, Давид – поэт Давид Самойлов, старший друг автора, в его московской квартире автор прожил более двух лет.

Владимир – поэт Владимир Соколов, был ближайшим соседом автора по улице Павленко.

Булат – Булат Окуджава, в последние годы жил в основном на даче в Переделкине.

Валентин – поэт, детский писатель Валентин Берестов.

Марк – поэт фронтового поколения Марк Соболь.

Юрий – поэт фронтового поколения Юрий Левитанский.

Со всеми перечисленными выше после Пастернака автор дружил или приятельствовал.

Иосиф, Рыжий – поэт Иосиф Бродский, некоторое время перед началом знаменитого судебного процесса в Ленинграде жил в Переделкине, уехал, получив из Питера письмо о поведении своей возлюбленной, впрочем, Ахматова говорила, что «Рыжий поехал на свою Голгофу».