Александр Кушнер - Античные мотивы (сборник)

Все-таки это удивительно: нет в лермонтовских стихах ни одного мифологического имени, как будто ни русского классицизма XVIII века, ни Батюшкова, ни Пушкина, ни Баратынского не было и нет. Где Вакх, где Аполлон, где Киприда? Ни Леты, ни Иппокрены, ни Геликона. Никакой анакреонтики, никакого Гомера… Ни статуй, ни дриад… Как будто он с закрытыми глазами прослужил два года в царскосельском гусарском полку.

А Муза? Как он умудрился обойтись без нее – непонятно. Ведь даже у Некрасова она была («Но рано надо мной отяготели узы Другой, неласковой и нелюбимой Музы…», «О Муза! Я у двери гроба…» и т. д.).

Для Пушкина «античность» оставалась до самого конца одной из главных составляющих его поэзии («Покров, упитанный язвительною кровью, Кентавра мстящий дар, ревнивою любовью Алкиду передан, Алкид его приял…»). В стихах Баратынского и в сороковые годы – Лермонтов уже погиб – еще оживали (а как бы его стихи померкли без них!) и Аполлон, и «Афродита гробовая», и «влага Стикса», и Камена, и «греческий амвон».

Какой же огромный пласт поэзии был отвергнут, отменен, отставлен в сторону! И никаких деклараций по этому поводу, никаких заявлений. Всё – бескомпромиссно, без объяснений, явочным, так сказать, порядком.

Вот еще почему Лермонтов произвел такое впечатление.

И всё то новое, что принес с собой (самоуглубленный взгляд, демонический герой, христианская нота – растолковывать, что это такое, нет необходимости: имеющий уши да слышит), то есть все те очевидные приобретения, что пришли вместе с ним в русскую поэзию, не произвели, может быть, такого сильного эффекта, как скрытые, безотчетные, оставшиеся неосознанными для современников пропуски и утраты.

К тому сужению угла поэтического зрения, о котором идет речь, следует отнести не только отказ от мифологической лексики и всей античной культуры, но и многое другое – достаточно посмотреть на лермонтовскую географическую карту. На ней нет не только Греции, на ней нет и Италии, столь любимой его предшественниками (добавим к ним и Тютчева с его Генуей, итальянской виллой и ночным Римом, Вяземского с «баснословной» Флоренцией, а позже – и с венецианской лагуной). Нет Испании, Германии, Англии, Польши… Даже Франции (если не считать одного юношеского стихотворения и стихов, связанных с Наполеоном). Короче говоря, от Европы мало что осталось. Есть Россия, в основном – на пути из Петербурга на Кавказ, и есть Кавказ: Терек, Дарьял, долина Дагестана, кремнистый путь, Казбек, Валерик…

И Персия – как страна забвения, «небеса Востока». Волшебные страны его воображения («В песчаных степях аравийской земли…», «Скажи мне, ветка Палестины…»). Пустыня – любимое слово: «И тихонько плачет он в пустыне…», «Без пользы в пустыне росли и цвели мы…», «Чтоб мне в пустыне безотрадной…». А еще он любил «чинару», усыпанную райскими птицами, имея в виду, по-видимому, платан.

Пушкинского всепроникающего интереса к истории у него тоже не было.

Но то, что у него было… Скажем по-другому: до него (и после) русская поэзия не знала такого сочетания в одном голосе мужской, твердой – и детской, нежной интонации: «И так говорит он: “Я бедный листочек дубовый”…»

И все-таки нет таких тем, привязанностей, мотивов в поэзии, которые, исчезнув на время, не вернулись бы в нее спустя десятилетия. Об Анненском, Мандельштаме здесь уже было сказано, а еще Вяч. Иванов, Кузмин, Георгий Иванов, Вагинов… Но кто бы подумал, что античность понадобится русской поэзии в последней трети ХХ века – и это после Маяковского, затем после Исаковского и Твардовского, после Слуцкого и Винокурова, рядом с Евтушенко и Вознесенским! К сказанному добавлю, что в школьной хрестоматии, по которой учились дети в сороковые годы, тютчевская «Весенняя гроза» была напечатана, если я не ошибаюсь, без последней строфы с Гебой и Зевесовым орлом!

Нет, что угодно, только не антологические стихи. После Козьмы Пруткова («И юноши зрю подбородок пушистый Меж листьев аканфа и белых колонн!..») они стали невозможны. (Майков и Щербина уже казались анахронизмом на фоне Некрасова и Фета).

Современные стихи – такие, что почти безошибочно можно указать более или менее точную дату. Стихи, возникающие в точке пересечения сегодняшнего «декабрьского денька» с вечными темами. Стихи, в которых какой-нибудь Гальба («В складках каменной тоги у Гальбы стоит дождевая вода. Только год он и царствовал, бедный…») ничем не лучше (и не хуже) партийного руководителя, например Андропова (имя, разумеется, не называется, иначе стихотворение рухнет по причине слишком прямого сближения, да и само сближение для пишущего оставалось по большей части почти неосознанным). Стихи, продиктованные близостью нового тысячелетия (в такие пограничные времена обостряется интерес и тяготение к плюсквамперфекту, давнему прошедшему). Стихи, помнящие о пушкинской традиции, обогащенной акмеизмом. Стихи, в которых телефонный звонок вырывает из сна – и ты узнаешь о смерти друга, как Ахилл о гибели Патрокла (при всей неловкости и даже смешном характере такого уподобления).

И не случайно античные мотивы возникли в стихах двух-трех поэтов в Ленинграде – Северной Пальмире. Да, Россия – страна фасадов, как сказал Кюстин, Петербург – город фасадов: за спинами кариатид таились коммунальные квартиры, но дети полдня проводят на улице, и всё необычное (львиные маски на фасаде, полководец в римской тоге, статуи в Летнем саду) завораживает взгляд. Ругайте Петра, называйте его деспотом, все правильно, но кое-что он сделал для русской поэзии, когда стал насаждать в России статуи и фонтаны.

Бродский говорил мне: «Александр, я всегда делаю стойку, когда встречаю в твоих стихах античные сюжеты». И я отвечал ему примерно то же. За год до смерти он попросил меня прочесть его переводы из Еврипида – и я написал ему, как они мне понравились: и не переводы вовсе, а прекрасные стихи, блестящая стилизация. И по телефону мы говорили с ним о Медее, я рассказывал ему о Пицунде-Колхиде.

Вообще на Петербург можно посмотреть как на последний рубеж европейской цивилизации – на затянутом льдом берегу; однажды, в 1975 году, я брел через заснеженный Павловский парк, мимо колоннады Аполлона, стоявшего «в белой шапке, накрывшей венок». Аполлон в снегу – любимая метафора, многое объясняющая, мне кажется, в нашей поэзии: «Небожитель, морозом дыша, Пальму первенства нам отдает. Эта пальма, наверное, ель, Обметенная инеем сплошь. Это – мужество, это – метель, Это – песня, одетая в дрожь».

Заканчиваю. Мандельштам в статье «О природе слова», написанной в 1922 году, по следам страшных потрясений, обращался к эллинизму как к последнему, тайному теплу, согревающему человека в исторических катастрофах: «Эллинизм – это всякая печка, около которой сидит человек и ценит ее тепло, как родственное его внутреннему теплу».