Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

Прошла жара. И fuga idearum
Исчезла с нею. Разум ясно тих.
И копьеносно всходит мерный стих,
Взяв явор образцом и белый арум.

Душевный зной был пройден мной недаром.
Жесток, Судьба, удар бичей твоих,
Но верны звезды, – я исторг у них
Немую власть над собственным пожаром.

Шальной ли ветер мне принес зерно –
В мой сад – упор нездешняго побега?
Светло в цветке, когда в корнях темно.

Как дротик – стебель. В чаше – свежесть снега.
Отрава – в корне. Но волшебна нега,
С чьей лаской обручиться мне дано.

Что ворожит твое веретено,
О, Златокруг, столетьями воспетый?
Ты, Солнце, мечешь гроздьями планеты,
Чрез бездну бездн к звену стремишь звено.

Из тьмы тобою в мир изведено
Такое огнердение, вне сметы,
Что все цветы в цвета тобой одеты,
И золотое в каждом миге дно.

Но что на всем твоя мне позолота?
Дана. Взята. Так значит, не дана.
На что обрывки мне с веретена?

Мой мед – лишь мой – хоть солнечнаго сота.
Я – Человек. Не кто-то. И не что-то.
Я смерть кляну, хоть смерть мне не страшна.

Зачем опять разбита тишина,
И с тем боренье, что непобедимо?
Все – водопад. Со звоном мчится мимо.
Но что мне все? Есть сила, что верна.

Люблю. Любовь была мне зажжена.
И вдруг ушла. Куда, – неисследимо.
Но шепчет вздох мне ладаннаго дыма,
Что в Вечном будет вечно мне верна.

Я слышал звук единственнаго слова,
Что к сердцу вдруг от сердца строит путь.
Но, в Юность глянув, Смерть сожгла сурово

Лобзанием нетронутую грудь.
Ты мной жила в последний миг земного, –
Приду к тебе, прошедши водокруть.

Забросать тебя вишеньем,
Цветом розовой яблони,
Сладко-душистой черемухой
Покадить с вышины.
А потом, в твоей горнице,
Как в постели раскинешься,
Самым вкрадчивым призраком:
Проскользнуть к тебе в сны.

В них проносятся ласточки,
Махаоны, крушинницы,
Над березовым кружевом
Гуды майских жуков.
Ты горишь, белогрудая,
Как светляк разгоревшийся,
Как морское свечение
Близь крутых берегов.

Я ночными фиалками
Расцветил твою горницу,
Я смотрю, как ресницами
Призакрыты зрачки.
И вдвоем, озареньями,
Упоившись растеньями,
Мы плывем привиденьями
До Небесной Реки.

Я спал. Я крепко спал. И сном непробудимым.
Свинцовый замкнут гроб. На палубе. В ночи.
По Морю плыл туман белесоватым дымом.
Со мной был длинный меч, лампада и ключи.

Все было сложено в приют неповторимый,
Пред тем как опустить меня на дно морей.
Я бился тем мечом, радея о родимой,
Дабы в густую ночь заря пришла скорей.

Для труднаго пути должна служить лампада,
Чтоб то, чего добыть я не сумел мечом,
Я выпустил из бездн окованнаго ада,
Все двери отомкнув моим тройным ключом.

Когда свинцовый гроб достиг до дна морского,
Умерший выпустил на волю всех живых.
И я – но я другой – средь блеска золотого –
Летел превыше всех зарниц сторожевых.

Летучий дождь, раздробными струями,
Ударил вкось, по крыше и стенам,
– Довольна ли ты прошлыми годами.
И что ты видишь сердцем – в синем Там? –

Горит свеча. Пустынный дом, тоскуя,
Весь замкнут в лике – Больше Никогда.
– Ах, в полночь об одном лишь вспомяну я,
Что мало целовал тебя тогда!

Сквозь зелень сосен на красной крыше
Желтеет нежно закатный свет.
И глухо-глуше – и тихо-тише,
Доходит шепот минувших лет.

Все тише, тише, и все яснее.
Я слышу вздохи родных теней.
За синим морем цветет лилея,
За дальной далью я буду с ней.

Совсем погаснуть, чтоб нам быть вместе,
Совсем увянуть, как свет зари.
Хочу я к Белой моей Невесте,
Мой час закатный, скорей сгори.

И вот восходит Звезда Морская,
Маяк вечерних, маяк ночных.
Я сплю. Как чутко. И ты живая.
И я, весь белый, с тобою тих.

Из рыбьего блеска, из рыбьих чешуек, незримой иглою их сшив,
Раскинуло Море морскую поверхность, а в берег бросает прилив,
Серебряный пух здесь, а дальше, повсюду, в горячем играньи луча,
Отдав свою дань бирюзе, изумруду, морская горит епанча.

Все складки блестящи, одежда волшебна, готовил ее чародей,
Пожалуй, что здесь проплывали сегодня кишащие версты сельдей.
И блеск серебристый чешуй переливных остался в лазурной воде,
Чтоб тут в обрамленьи, и там в углубленьи, дрожать в световой череде.

Когда же багряное Солнце на грани – округлая в алом мечеть,
Поверхность морская – цветисто живая, густая каленая медь.
А после созвездья потянут в дорогу, идет с серебром караван,
И Море – всезвучный, с душой неразлучный, гремящий литаврами стан.

Сгустилась дымка синяя. Там, дальше лиловатая.
Агатовыя прорези. Открытый Морем ил.
Побуду в безглаголии. Помедлю до заката я.
Дождусь возженья вышняго тысячезвездных сил.

Как грустно время убыли. Владеет океанами.
Она владеет душами. Она владеет всем.
Дохнет в умы безумием. Когтит. Играет странами.
Как тигр живым-повергнутым, что вот уж мертв и нем.

Пылает Солнце рдяное, но где-то там за тучами.
Скрепилась дымка сизая. Слепая муть и синь.
И ходят караванами и пенятся гремучими
Вскипанья океанские – среди своих пустынь.

Плывут ладьи крылатыя. Но их в их мгле заметишь ли?
На осыпи, на оползне безжизненных песков?
Когда придет желанное? Узнаешь ли? Ответишь ли?
Я тень. Я мрак неведенья. Средь чуждых берегов.

Подкошенный, заброшенный, во мгле с неумолимыми.
Я с жалящими мыслями ломаю кисти рук.
Окуталась Вселенная пожарами и дымами.
Но чу, один, единственный, предтеча, верный звук.

Дохнул на версты шорохом, не праздными посулами,
Прилив, так долго медливший. Мне будет праздник дан.
Идет, гоним и гонится, весь облеченный гулами,
Он жив под звездным воинством, гремучий Океан.

Безлунныя ночи и грустны и немы.
Как будто бы тише и сам Океан.
Лишь в небе – созвездья, лишь в дальнем – поэмы,
Невнятные знаки неведомых стран.

Я знаю, – и кто же не знает, в ком мысли, –
Что Млечной Дорогой мы все рождены.
Лампады зажглись, в Беспредельном повисли,
Я с ними молюсь – из моей тишины.