Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

Мне говорила мать моя,
Что в том едином первочасьи
Не закричал родившись я,
А был в таинственном безгласьи.

Мой первый час – не первый крик,
А первый долгий миг молчанья,
Как будто слушал я родник,
Напев нездешняго звучанья.

И мать сказала: «Он умрет».
Она заплакала невольно.
Но жив, живет певучим тот,
Кто тайну слушал безглагольно.

В саду многоцветном, в смиренной деревне,
Я рос без особых затей.
Не видел я снов о волшебной царевне,
И чужд был я играм детей.
Я помню, любил я под Солнцем палящим
Один приютиться саду.
Один по лесным пробирался я чащам,
Один я смотрел на звезду.
За ласточкой быстрой, воробушком, славкой,
Следил я, прищурив глаза.
Был каждой утешен зеленою травкой,
И близкой была стрекоза.
И счастье большое – смотреть у забора,
Как ящериц серых семья
Купается в солнце, не видя дозора,
Любил и не трогал их я.
И радость большая – увидеть, как утки
Ныряют в пруду пред грозой.
Услышать, что вот в грозовом первопутке
Громовый разносится вой.
Под первые брызги дождя золотого
Подставить, так жадно, лицо.
Искать под березой неверного крова,
Хоть вон оно, близко крыльцо.
Часы голубые в лазоревой шири
Скопили минуты гурьбой.
Им молния – стрелки, и тучи им – гири,
И гром был им – радостный бой.

Лежать в траве, когда цветет гвоздика,
И липкая качается дрема.
Смотреть, как в небе сумрачно и дико
Растут из шаткой дымки терема.

Узнать, что в юном сердце есть хотенье,
Истома, быстрой крови бьется жгут.
Она. Она. С ней праздник, полный рденья,
Безумный танец бешеных минут.

Жестокость золотого циферблата.
О, Солнце! Заходи. Придет она.
Весь разум взят, все сердце жаждой взято.
Секунды бьются в пропасти без дна.

Они поют, и в каждой – боль пронзенья.
Хочу. Люблю. Где Солнце? Ночь уж тут.
Луна горит. В ней правда вознесенья.
Я сжат кольцом томительных минут.

Он острый, край серебряного круга.
И мгла кругом. В цвету небесный куст.
Я царь всего от Севера до Юга.
Огонь в огонь. Уста до алых уст.

Тик-так. Тик-так. Часов карманных
Проворен лепет близ постели.
Красива сказка снов желанных,
Красив и вой слепой метели.

Не так, не так правдивы струи,
И все цветные ткани жизни,
И все немые поцелуи,
Как всплеск рыдания на тризне.

Тик-так. Тик-так. Храни ребенка,
Который в сердце помнит детство.
Но Хаос жив, и кличет звонко,
Что вечно темное наследство.

Не так, не так тебя ласкало
Твое мечтанье и желанье,
Как жалит, в полночь жизни, жало.
Тик-так. Тик-так. Люби изгнанье.

Полночь бьет. Один я в целом мире.
Некому тоску мою жалеть.
Все грозней, протяжнее и шире,
Бой часов, решающая медь.

Безвозвратно кончен день вчерашний.
Воплотился в яви жуткий сон.
С вечевой высокой грозной башни
Бьет набат, в пожаре небосклон.

Полночь ли, набат ли, я не знаю.
Прозвучал двенадцатый удар,
Бьют часы. И я к родному краю
Рвусь, но не порвать враждебных чар.

Кровь моя – секунда в этом бое.
Кровь моя, пролейся в свет зари.
Мать моя, открой лицо родное.
Мать моя, молю, заговори.

Красивый город с тысячью затей,
В свой час узнавший ночь Варфоломея,
Не с Богом ты, но весь в извивах Змея,
И любишь игры чувств, как чародей.

В марионетки превратив людей,
За громом битв ослепнув и немея,
Изящная холодная камея,
Ты только призрак жизни и страстей.

Уж много бурь средь этих улиц стройных
Промчалось в протяжении веков,
И больше не создашь ты новых слов.

Лишь много новых служб заупокойных
Узнаешь ты, когда, разъявши ров,
К тебе придет скрещенье двух ветров.

Золотая разливная спелая рожь,
Перекличка зарниц в захмелевшем июле,
Пересветы серпов, – это правда, не ложь,
Эта правда жива и в безумном разгуле.

Не однажды пропетый зеркальный затон,
Под ракитами речка в сквозистом тумане,
На опушке цветы, – это явь, а не сон,
Это клад, что горит и во мгле испытаний.

Шелестящий овес, бородатый ячмень,
И протяжная песня вон там за холмами,
И живой поцелуй, – это будущий день,
Это вольные птицы над нами и с нами.

И о чем ни вздохнешь, и куда ни пойдешь,
И в какие бы страны ни кинут Судьбою,
Только то, что твое, только это не ложь,
Если грустно, приди, только я успокою.

Блеснув мгновенным серебром,
В реке плотица, в миг опаски,
Сплетет серебряные сказки.

Телега грянет за холмом,
Домчится песня, улетая,
И в сердце радость молодая.

И грусть. И отчий манит дом.
В душе растает много снега,
Ручьем заплачет в сердце нега.

И луч пройдет душевным дном,
И будешь грезить об одном,
О несравненном, о родном.

Через Красное море летят перелетные птицы,
  Удаляясь от смутной страны,
От родимых болот, от лесов, от села, от станицы,
  От родной тишины.

Сколько серых и белых и черных тех крыльев усталых,
  Точно в страхе жестоких погон.
А закат им бросает сияние отсветов алых,
  Распалив свой огонь.

И замучены долгим усильем, измяты ветрами,
  И пути не предвидя конца,
Эти птицы становятся красными в облачной яме,
  От игры багрянца.

Долетят ли? Одни долетят. А другие в просторе
  Упадут, утомясь вышиной.
И в подвижном костре неоглядное Красное море
  Захлестнет их волной.

На лбу холодном был мертвый венчик,
И хор церковный гудел, как гром.
Но вдруг далеко запел бубенчик.
Я встал из гроба. Смотрю кругом.

Пустырь. Пустыня. Равнины. Степи.
Горят деревни и города.
Я мчусь на тройке, той самой, буйной,
Что вещий Гоголь пропел векам.

И ветер веет. Он многоструйный.
Коням дорогу. Все в мире нам.
По ровной глади, по косогорам,

Куда ни мчаться, мне все равно.
И колокольчик напевом спорым
Меня уводит. На высь? На дно?

Закрыв глаза, я вижу сон,
Там все не так, там все другое,
Иным исполнен небосклон,
Иное, глубже дно морское.