Александр Блок - Лирика. Поэмы

Дождь начинал моросить.

Далеко, у самого края,

Там, где небо, устав прикрывать

Поступки и мысли сограждан моих,

Упало в болото, —

Там краснела полоска зари.

Город покинув,

Я медленно шел по уклону

Малозастроенной улицы,

И, кажется, друг мой со мной.

Но если и шел он,

То молчал всю дорогу.

Я ли просил помолчать,

Или сам он был грустно настроен,

Только, друг другу чужие,

Разное видели мы:

Он видел извощичьи дрожки,

Где молодые и лысые франты

Обнимали раскрашенных женщин.

Также не были чужды ему

Девицы, смотревшие в окна

Сквозь желтые бархатцы…

Но всё посерело, померкло,

И зренье у спутника – также,

И, верно, другие желанья

Его одолели,

Когда он исчез за углом,

Нахлобучив картуз,

И оставил меня одного

(Чем я был несказанно доволен,

Ибо что же приятней на свете,

Чем утрата лучших друзей?).

Прохожих стало всё меньше.

Только тощие псы попадались навстречу,

Только пьяные бабы ругались вдали.

Над равниною мокрой торчали

Кочерыжки капусты, березки и вербы,

И пахло болотом.

И пока прояснялось сознанье,

Умолкали шаги, голоса,

Разговоры о тайнах различных религий,

И заботы о плате за строчку, —

Становилось ясней и ясней,

Что когда-то я был здесь и видел

Всё, что вижу во сне, – наяву.

Опустилась дорога,

И не стало видно строений.

На болоте, от кочки до кочки,

Над стоячей и ржавой водой

Перекинуты мостики были,

И тропинка вилась

Сквозь лилово-зеленые сумерки

В сон, и в дрёму, и в лень,

Где внизу и вверху,

И над кочкою чахлой,

И под красной полоской зари, —

Затаил ожидание воздух

И как будто на страже стоял,

Ожидая расцвета

Нежной дочери струй

Водяных и воздушных.

И недаром всё было спокойно

И торжественной встречей полно:

Ведь никто не слыхал никогда

От родителей смертных,

От наставников школьных,

Да и в книгах никто не читал,

Что вблизи от столицы,

На болоте глухом и пустом,

В час фабричных гудков и журфиксов,

В час забвенья о зле и добре,

В час разгула родственных чувств

И развратно длинных бесед

О дурном состояньи желудка

И о новом совете министров,

В час презренья к лучшим из нас,

Кто, падений своих не скрывая,

Без стыда продает свое тело

И на пыльно-трескучих тротуарах

С наглой скромностью смотрит в глаза, —

Что в такой оскорбительный час

Всем доступны виденья.

Что такой же бродяга, как я,

Или, может быть, ты, кто читаешь

Эти строки, с любовью иль злобой, —

Может видеть лилово-зеленый

Безмятежный и чистый цветок,

Что зовется Ночною Фиалкой.

Так я знал про себя,

Проходя по болоту,

И увидел сквозь сетку дождя

Небольшую избушку.

Сам не зная, куда я забрел,

Приоткрыл я тяжелую дверь

И смущенно встал на пороге.

В длинной, низкой избе по стенам

Неуклюжие лавки стояли.

На одной – перед длинным столом —

Молчаливо сидела за пряжей,

Опустив над работой пробор,

Некрасивая девушка

С неприметным лицом.

Я не знаю, была ли она

Молода иль стара,

И какого цвета волосы были,

И какие черты и глаза.

Знаю только, что тихую пряжу пряла,

И потом, отрываясь от пряжи,

Долго, долго сидела, не глядя,

Без забот и без дум.

И еще я, наверное, знаю,

Что когда-то уж видел ее,

И была она, может быть, краше

И, пожалуй, стройней и моложе,

И, быть может, грустили когда-то,

Припадая к подножьям ее,

Короли в сединах голубых.

И запомнилось мне,

Что в избе этой низкой

Веял сладкий дурман,

Оттого, что болотная дрёма

За плечами моими текла,

Оттого, что пронизан был воздух

Зацветаньем Фиалки Ночной,

Оттого, что на праздник вечерний

Я не в брачной одежде пришел.

Был я нищий бродяга,

Посетитель ночных ресторанов,

А в избе собрались короли;

Но запомнилось ясно,

Что когда-то я был в их кругу

И устами касался их чаши

Где-то в скалах, на фьордах,

Где уж нет ни морей, ни земли,

Только в сумерках снежных

Чуть блестят золотые венцы

Скандинавских владык.

Было тяжко опять приступить

К исполненью сурового долга,

К поклоненью забытым венцам,

Но они дожидались,

И, грустя, засмеялась душа

Запоздалому их ожиданью.

Обходил я избу,

Руки жал я товарищам прежним,

Но они не узнали меня.

Наконец, за огромною бочкой

(Верно, с пивом), на узкой скамье

Я заметил сидящих

Старика и старуху.

И глаза различили венцы,

Потускневшие в воздухе ржавом,

На зеленых и древних кудрях.

Здесь сидели веками они,

Дожидаясь привычных поклонов,

Чуть кивая пришельцам в ответ.

Обойдя всех сидевших на лавках,

Я отвесил поклон королям;

И по старым глубоким морщинам

Пробежала усталая тень;

И привычно торжественным жестом

Короли мне велели остаться.

И тогда, обернувшись,

Я увидел последнюю лавку

В самом темном углу.

Там, на лавке неровной и шаткой,

Неподвижно сидел человек,

Опершись на колени локтями,

Подпирая руками лицо.

Было видно, что он, не старея,

Не меняясь, и думая думу одну,

Прогрустил здесь века,

Так что члены одеревенели,

И теперь, обреченный, сидит

За одною и тою же думой

И за тою же кружкой пивной,

Что стоит рядом с ним на скамейке.

И когда я к нему подошел,

Он не поднял лица, не ответил

На поклон, и не двинул рукой.

Только понял я, тихо вглядевшись

В глубину его тусклых очей,

Что и мне, как ему, суждено

Здесь сидеть – у недопитой кружки,

В самом темном углу.

Суждена мне такая же дума,

Так же руки мне надо сложить,

Так же тусклые очи направить

В дальний угол избы,

Где сидит под мерцающим светом,

За дремотой четы королевской,

За уснувшей дружиной,

За бесцельною пряжей —

Королевна забытой страны,

Что зовется Ночною Фиалкой.

Так сижу я в избе.

Рядом – кружка пивная

И печальный владелец ее.

Понемногу лицо его никнет,

Скоро тихо коснется колен,

Да и руки, не в силах согнуться,

Только брякнут костями,

Упадут и повиснут.

Этот нищий, как я, – в старину

Был, как я, благородного рода,

Стройным юношей, храбрым героем,

Обольстителем северных дев

И певцом скандинавских сказаний.

Вот обрывки одежды его:

Разноцветные полосы тканей,

Шитых золотом красным

И поблекших.

Дальше вижу дружину

На огромных скамьях:

Кто владеет в забвеньи

Рукоятью меча;

Кто, к щиту прислонясь,

Увязил долговязую шпору

Под скамьей;

Кто свой шлем уронил, – и у шлема,

На истлевшем полу,

Пробивается бледная травка,

Обреченная жить без весны

И дышать стариной бездыханной.