Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

«Троистой» музыки я не застал. Обычно
При мне уже гремел на свадьбах у крестьян
Оркестрик смешанный, но слаженный отлично:
Кларнетец да «труба», тромбон да барабан…
Под крики пьяные они гремели зычно,
И скрипка, так сказать, вела лишь задний план.
Но было в скрипочке задорное такое,
Что всей «капелии» считалося душою.

А этот Родион — последний мужичок,
Обруганный не раз, не раз жестоко битый,
Был первым в дни торжеств: рванет его смычок —
Танцуют Ганны все и пляшут все Улиты.
Усатой головой стрельнув куда-то вбок,
Он пустит перелив особо знаменитый,
И все сбегаются оттоле и отсель —
Послушать музыку и глянуть на кадрель.

Однажды в летний день (ну, разве не приятно
Осеннею порой иные вспомнить дни!)
От солнечных лучей в листве скользили пятна,
А за деревьями густыми, в их тени,
Был слышен тенорок, играла скрипка внятно.
«Ну, вот — два сатаны! Господь меня храни!—
Так с нами в разговор вступала деликатно
Ярина-тетенька. — Обедня, а они
Козу свою водить!» Подобное сужденье
Не строгим было, нет, но полным снисхожденья.

Припоминать теперь, ей-богу, не берусь —
Куда, откуда шли Денис мой с Родионом,
Но всё в ушах стоит: «Ой, лихо, не Петрусь!»
А дальше завели такое — с перезвоном,
Такое грянули на всю честную Русь,
Что показалось вмиг соленым-пресоленым
Ярине-тетеньке, а ухарский напев
Перцовкой лился к ней, за лесом прозвенев.

Ах, чудаки мои, столь сердцу дорогие!
Вы — как огни вдали, в тумане зажжены…
А дальше слышу я стенания глухие,
Рев императорской бессмысленной войны,
Я вижу тех, кто пал за новую Россию
При первых проблесках идущей к нам весны,
И солнце вольности, что выплыло багрово…
Хватило б только слов, — о нем скажу я слово.

Я помню — был сентябрь. Прозрачный, теплый — он
Казался мягким мне, созревшим виноградом.
Окутывала ночь задумчивый балкон.
Как будто женский хор, звеневший где-то рядом,
Весь Киев предо мной сиял в огнях, и сон
Бежал от глаз моих. Я ненасытным взглядом
Глядел, окно раскрыв и свесясь из него,
Какое деется на свете волшебство.

Он на балконе был, волшебник — сам Микола
Витальевич. Сидел у мирного стола,
И седина его, в сиянье ореола
Прекрасной старости, всей свежестью цвела!
Рождалась музыка. Она не поборола
Покамест немоты и только в нем росла,
На нотный белый лист свои значки роняя,
Чтоб вскоре зазвучать, сердцами потрясая.

Он головою в такт мелодии кивал
(Что было у него типичною чертою).
Наверно, перед ним далекий сон вставал:
Хмель на жердях, село он видел пред собою,
В кругу кудрявых верб пруд перед ним сиял,
Дивчат и парубков он видел, — и рекою
Рябины терпкий дух, когда-то столь родной,
В согласье с песней тек вдоль улицы ночной.

О композиторе ходили анекдоты,
И доводилось мне не раз о том слыхать,
Как прибыл он в село однажды для работы —
Какой-то вариант занятный записать,
И, чемодан раскрыв (прочь мелкие заботы!),
Все вещи выкинул и начал наполнять
Подарками полей свой чемодан дорожный:
Цветами разными, травою всевозможной.

Я, класса третьего прилежный гимназист,
Жил у него тогда. Без памяти буквально
В него я был влюблен, на белый глядя лист,
Где музыка в тиши рождалась триумфально,
И лист, который был еще недавно чист,
Считал магическим. Как мальчик, беспечально
Потягиваясь, встал квартиродатель мой [141] Лысенко жил на Мариинско-Благовещенской (ныне Саксаганского) улице, а мы с братом квартировали у него.
И вышел в комнаты. Ловил я звук любой.

Квартира вся спала (мой брат Иван со мною
Жил в Киеве тогда. В ту зиму он кончал
Здесь университет). Над книгою большою,
В которой Митюков студентам излагал
Законы римские, брат спал. А за стеною
Творенье новое свое артист играл
Тихонько, для себя. А я, подобно вору,
Тайком, на цыпочках скользил по коридору.

То были радости самой весны нежней,
Благоуханнее, чем дух земли согретой,
Оттаявшей в те дни, когда мильон путей
Пред каждым есть, хотя одна дорога к свету.
Ах, эти дни, когда душа травы пьяней
От ветра легкого, когда с душою этой
Весь мир готов расцвесть!.. Я б, не жалея строк,
Об этом рассказать и по-другому смог.

Я с приглашением на свадьбу мог бы ныне
Ту музыку сравнить — с тем мигом золотым,
Когда жених идет с возлюбленной княгиней
Своей к венцу, и все дают дорогу им
С хвалебным шепотом… Но по другой причине
Дал волю музыкант способностям своим, —
В честь клуба создал марш… Читатель, без сомненья,
Потребуете вы тотчас же разъясненья!

Когда еще стоял трухлявый царский дуб
И всюду старый строй лез со своим копытом, —
Тогда не так легко открыть бывало клуб,
Укра́инский к тому ж: был случай знаменитым,
Достойным всяческих фанфар и прочих труб,
Звенящих серебром над повседневным бытом, —
И Лысенко сложил соклубникам привет,
А первым слушал марш непризнанный поэт.

Я с самых ранних лет привык марать бумагу
И всё не отучусь — пишу который год!
И не одни стишки, — найдя в себе отвагу,
Трактаты писывал и драмы стихоплет…
Герой одной из них попался в передрягу —
Он метился в свинью, что взрыла огород,
А палкой наповал убил родного брата,
Твердя, что темнота в том наша виновата.

Герб гимназический с фуражки сняв своей,
Я тоже посещал тот клуб в былые годы.
Не карты, не вино туда влекли гостей, —
Сходилися туда поэты, счетоводы,
И спор они вели, всех споров горячей
(Друзья, мы спорщики, как видно, от природы),—
Есть слово ли у нас такое — позаяк ?
И аргумент звучал: никто не скажет так!

И просвитянства там встречалося немало,
И дух «Гречаников» [142] «Гречаники» — песня, весьма популярная в описываемое автором время, но не лишенная пошловатости. цвел слишком пышно там.
Иная голова, однако, понимала,
Что можно день прожить без этой песни нам.
Да вот репертуар (его всегда хватало!)
Всё ж труден иногда и нашим мастакам…
Там Лысенко бывал, и в том же самом зале
Порой творения Бетховена звучали.

Бывало много там и желто-голубых,
Покрывших свой народ впоследствии позором,—
В земле далекой гнить уделом стало их,
А слово доброе прошло оралом спорым
От края ближнего и до веков иных,
По всем родным полям, по всем родным просторам,
Вспахали почву нам Тарас, Сковорода,
И светит нам, живым, — бессмертная звезда!