Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Гремел там грозный бас Цесевича Платона,
Сердца «Посланием» Садовский потрясал…
Когда ж закрыли клуб блюстители закона,
Микола Лысенко нежданно вдруг завял… [143] После смерти Лысенка высказывали мысль, что закрытие украинского клуба усилило его сердечную болезнь и в конце концов привело к тому, что нить его жизни оборвалась.
Но всё же удалось преодолеть препоны,
И клуб украинский опять работать стал
Под мудрой вывеской: «Семья» — «Роди́на» (или
По-русски — «Ро́дина»), — его и разрешили [144] В самом деле, назвав клуб «Роди́на» (т. е. по-украински — семья, род), что на русском языке читалось как «Ро́дина» (отечество, отчизна), украинская общественность в Киеве добилась нового открытия своего клуба. Царские чиновники бывали не очень сообразительны. .

Я был мечтателем. «Мечты» — плохое слово!
Оно затрепано. Как жизнь в него вдохнуть?
А трудно без него. Едва вздремну — готово:
Вода передо мной течет в далекий путь;
В далеком далеке ни облачка седого;
Зеленоватый линь сквозь голубую муть
Чешуйкою блеснет. Удилище сжимаю
Рукой дрожащею… секунда — и поймаю!

Мечты! Мечты! О чем я только не мечтал,
Я в детстве о каком не думал только деле!
Решив стать столяром, тесал я и строгал
У дядюшки Кузьмы, а годы подоспели —
Летательный снаряд с Яськом изготовлял
(О, добрых братьев Райт старинные модели!),
Качаясь на ветвях, я полагал — вот-вот
Взовьется в небеса мой гибкий самолет.

С такой фантазией, богатой бесконечно,
Бежать в Америку нам было ни к чему.
Сидим с Яськом. «А ну, брат Ягуар, конечно,
С тобою лассо! — так я говорю ему,
Яську. — Подай его!» И вот мустанг беспечно
Пасется меж саванн; к мустангу самому —
Совиное Крыло — лечу ветров быстрее,
И звонкое лассо уже на конской шее.

Я верен удочке, от доброго ружья
Вовек не отрекусь, хотя другие страсти
Не раз владели мной, любезные друзья! —
У ягод и цветов бывал я в милой власти.
Хоть окулировать [145] Окулировать — делать прививку «глазком», т. е. посредством почки культурного растения. не выучился я,
Зато копал, сажал и был силён по части
Подвязывания. На склоне лет ко мне
Вернулась эта страсть в поселке Ирпене.

Теперь там Фриц иль Ганс, а то и наш иуда —
Предатель староста, фашистский временщик,
И письма милые, как червь, грызет — паскуда,
И точит — негодяй — страницы милых книг.
Забрался в ягодник, пред ним клубника — чудо,
Такой не видел он, хоть к чудесам привык!..
Но скоро и костей мы не отыщем фрица [146] Писались эти строки в страшную пору фашистского владычества на Украине. Теперь, в дни освобождения нашей земли, выяснилось, что в ирпенском домике помещалась полиция. .
Прошу мне разрешить к клубнике возвратиться.

Удачно разгадав селекции секрет,
Клубнику вывел ту приятель мой из Сквиры.
Большой оригинал, влюбленный, как поэт,
В гибридизацию, — цветы готовит миру
Он новые. Хотя зовется Магомет,
Но он украинец, в хорошем смысле «щирый»,
То есть доподлинный. У нас немало слов
Спасать приходится от разных пачкунов.

Не мусульманин я, но чтил я Магомета.
Рабочий стол его я описать бы смог,
Не пропустив на нем ни одного предмета:
Секатор здесь, а там сухих цветов пучок,
Вот письма собраны Мичурина, а это
Сам Дарвин между книг. Но яблок пряный сок,
Но розы красные, что как огонь пылают,
Мне более всего о нем напоминают.

Так вот, я в Ирпене, дав повод для острот
Миколе Бажану (он говорил: «Какая
У вас фантазия! Боюсь, ваш огород,
Максим Фаддеевич, — мечта, притом… пустая!»),
Клубнику сквирскую (шел сорок первый год)
На грядки высадил, болтая, напевая…
И первый урожай моих ирпенских гряд
(Уж началась война) был сказочно богат!

С проклятым недругом свой счет у нас особый —
Будь прокляты его кормилица и мать!
Всё, чем дышали мы, враги в порыве злобы
Пытались осквернить и ядом напитать…
Но веры в наш народ, я знаю, не смогло бы
Ничто меня лишить, и сладко мне сказать,
Хотя, признаюсь вам, и страшно мне открыться,—
В великом подвиге есть и моя частица!

Средь увлечений всех, оставленных давно
И не оставленных, и главных и не главных,
О музыке забыть мне было бы грешно:
Всегда я был в числе поклонников исправных
Искусства музыки, и все права оно
Имеет на меня, себе не зная равных!
Я говор струн люблю, и был всегда мне люб
Затрепетавший звук прозрачно-ясных труб.

Живя у Лысенка, новейшего Бояна
(Из львовской взят «Зорі» подобный титул мной),
Буквально я пьянел от звуков фортепьяно
И на цимбалах сам наигрывал порой —
Я в дар их получил от самого Ивана —
Не лишь «Ой на горі» иль «Казачок» простой, —
Свое играл и был счастливей всех на свете.
(Он за двугривенный купил цимбалы эти.)

Убогий инструмент он как-то приглядел
На чердаке одном, в жилище юрких мышек,
И тотчас же купил… Спец музыкальных дел,
Когда-то в Киеве известный Ииндржишек
Цимбалы на чердак скорей вернуть велел,—
В нем, видно, гордости чрезмерной был излишек.
Так воин, слышавший «катюш» новейших звук,
Глядит презрительно на самодельный лук.

Однако сторожем на киевском вокзале
Работал цимбалист — наш музыкант, земляк,
«По-благородному» его Базилем звали…
Базиль цимбалы те наладил кое-как,
И струны весело и громко зазвучали,
И брат вызванивал кадриль иль краковяк, —
Так ожил инструмент, и радостен и звонок,
Троистой музыки, покойницы, ребенок.

Читатель, помните: в «Тадеуше» своем
Мицкевич рассказал о цимбалисте старом?
Из струн он извлекал и тихий плач и гром,
Два молоточка в пляс пускаючи недаром.
И замирали все в почтении немом,—
Всех Янкель увлекал своим волшебным даром,
И музыка его для всех времен гремит…
Я тоже цимбалист, но я не знаменит.

Подслушал раз меня Витальевич Микола
(Свой собственный я вальс однажды сочинял,
И Лысенко вошел…). Он арфою Эола —
Не знаю, в похвалу ль — мой инструмент назвал.
Однако нечего бояться правды голой:
Цимбалы меньше прав имеют, я б сказал,
Там, где вздымаются органы и рояли,—
Диковинное в том найдете вы едва ли…

Щадя читателей, поэт, им не давай
Реестра всех страстей, изведанных тобою.
И песню я любил, и свист утиных стай,
И стружек запашок, и зеркало речное…
А бузина в цвету! А несравненный май!
А как лини клюют той майскою порою!
Денис по-своему звал «линьями» линей.
И вот настал черед подумать и о ней.