Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Рукопожатие — как долгие века!
Рукопожатие — короткое мгновенье!
И не видать ее — одна кипит пурга…
И всё растаяло, как будто сновиденье,
И, может, заслужил я имя чудака,
Банальное свое поведав приключенье
Друзьям-читателям. Пусть это будет сон —
Не обязательно он должен быть умен.

Не слишком преданный мельчинке-бытовщинке,
Ту ночь метельную забыть я не могу:
Я помню мглистый снег и узкие ботинки,
И отпечатки их я помню на снегу.
Вот — с нею рядом я, и в два ручья снежинки
Стремятся с двух сторон, и мы бежим в пургу.
«Спасибо» милое я вспоминаю ныне,
Как искорку в окне среди морозных линий.

Студенческой скамьи не вспоминаю я,
Года студенчества истратил я впустую —
Признаться, мне дала не много та скамья.
Усвоив истину несложную такую,
Что дело не уйдет, по полю бытия
Катясь бессмысленно, я жил наудалую,
Лишь слыша изредка гуденье непогод,
Лишь видя иногда, как вихрь деревья гнет.

Но я не обладал способностью антенны
Или сейсмографа, — и разве я один!
Не трогали меня дождей и вихрей смены:
Гул грохотал низин, гремел набат вершин,
И шепот слушали дворцов и хижин стены, —
Я ж, современности недальнозоркий сын,
По жизни странствовал, как перекати-поле,
Своею собственной одною занят долей.

Мне очень жаль, что я прошел полуслепым
Туманные года, чреватые великим!
Но в день прозрения вдруг расступился дым
Над современностью, над людом многоликим,
И понял я тогда, чем был он одержим —
Родимый мой народ, томимый гнетом диким,
И все я понял сны, какие видел он
Во мраке тягостном столыпинских времен.

Тот мрак еще давил, хотя рука Богрова
«Петра последнего» к могиле привела.
Меж молодых людей (о панычах здесь слово)
Цветами гнусностей отрава расцвела,
А на полях войны — здоровая основа —
Простой народ страдал, и кровь его текла,
Чтоб «джоны» разные не чересчур скучали,
Чтоб прожигали жизнь, не ведая печали.

А Родионов сын — ровесник мой — Иван,
С которым раков мы немало наловили,
В окопах холодал, глотаючи туман,
И по лицу его нередко вши скользили,
Пока он не погиб от двух нежданных ран
(Историки о них нигде не говорили).
В Таврическом дворце, кадет и друг основ,
В те дни витийствовал профессор Милюков.

С распутным Гришкою, с бездушным Николаем,
С учтивым Штюрмером, с Родзянкою тупым
Плыла монархия. Те годы вспоминаем,
И видим море слез, и видим снег и дым.
И зарева зажглись над неоглядным краем,—
Восстал народ. И там, где стало всё иным,
Но где до этого дышало всё позором, —
Десница Ильича труда открыла форум.

Листок, каких мильон на дереве земном, —
Благодарю судьбу, что я не оторвался
От ветки родственной, что слышал первый гром,
Что был свидетелем того, как мир менялся,
Как в испытаниях, в кипенье боевом
Народ ликующий к вершинам поднимался…
Но приходилось мне немалый сделать путь,
Чтоб, молодость догнав, себе ее вернуть.

Как листьев караван, подхваченный теченьем,
Дни юности моей уплыли чередой,
Хотя отнюдь не весь я мог бы с одобреньем
Их свиток развернуть, хотя за них порой
Случалось мне платить и грустным размышленьем
И тайно пролитой горячею слезой, —
Но и печальных строк, хоть плачу, не смываю
И, милая земля, тебя благословляю! [170] Строфа построена на реминисценциях из пушкинского стихотворения «Воспоминание».

Благословенна будь! Ты, юная всегда,
Жизнь подарила мне — мир предо мной раскрыла,
И в предрассветный час, когда не спит вода,
Ты крыльями меня цветными наградила,
Чтоб, из родимого я вылетев гнезда,
Взмыл в небо свежее, где облака — ветрила.
Ты, мне наставницу в искусстве замени,
Стихотворения писала за меня.

В томленье чернозем. Фиалка молодая
Сквозь листья старые встает в весенний срок,
Дубравы ждут грозы, к ней руки простирая.
И свой наладил свист чирёнок-свистунок,
И кони где-то ржут, и, ярче слез сверкая,
Березовый течет, за каплей капля, сок,
И юность на мосту кленовом смотрит в воды,
И снится ей любовь и смелые походы.

Не сказанным еще я говорю словам:
«Вы стали для меня моей блаженной мукой!
Быть может, расточил я вас по пустякам
И не польетесь вы симфонией стозвукой,
А впрочем, может быть, утрачен вкус к стихам
Самой поэзией — богиней сребролукой, —
Так прежде я б назвал ее на древний лад…»
Вот и по-новому мои стихи звучат!

Здесь обнажение я применил приема
Случайно, но себе поставил я на вид:
Когда строка твоя сто раз уже знакома,
Ни в чьей душе она огня не возбудит,
И если свистунки, томленье чернозема
И аромат цветов, любезный мой пиит,
Родят в читателе какое-нибудь чувство, —
Заслуга в этом всем не твоего искусства!

Конец был февраля. На крышах снег чернел.
Чирикал, как дитя, воробушек несытый.
Я спал над книгою, когда ко мне влетел
Приятель мой — студент, бездельник знаменитый.
В одно мгновение он выпалить успел:
«Отрекся Николай!.. Ей-богу! Посмотри ты, —
Свершилось! Настает эпоха из эпох…»
Так и посыпались слова, что твой горох.

И началось тогда. И грохот отдаленной
Доподлинной грозы, и грохоток речей
Весьма сомнительных одной объединенной
Текли симфонией, друг с другом споря в ней.
Министров чехарда над грязью беспардонной
Превесело велась. Крича: «Вези скорей!»,
Коня истории седлали те артисты,
Которых правильней назвать — авантюристы.

Различных гетманов видали мы тогда,
Петлюр, Деникиных мы всяческих знавали…
Чтоб рыбки наловить, пока мутна вода,
Трепали языком они и убивали;
«Ура» и «караул» сливались иногда,
И шлюхи в бантиках пунцовых щеголяли,
И «рыцарь вольности», «защитник вечных прав»,
Страну распродавал, свой идеал поправ.

Я был полуслепым в те годы, но по мере
Того как прозревал — я многое узнал:
И ветер гнул людей, и кое-кто в партере
При виде клоуна ладоши отбивал,
И краснобай-делец, остря и лицемеря,
Святыню опошлял, и старый либерал
Себе доказывал, наивностью богатый,
Что, дескать, лошади отнюдь не виноваты.

А тот, кто сеял, жал и уголь добывал,
Отстраивал мосты через моря и бездны,
Кто до сих пор одним лишь правом обладал —
Смерть в плату получать за труд многополезный, —
Тот голову тогда всё выше подымал,
Хоть путь лежал пред ним холодный и железный,
Хоть шел он, падая среди крутых громад,
Но ленинский гудел в его ушах набат.