Евгений Нейштадт - Роман в сонетах (сборник)

Все вертится фортуны колесо,

И видно, что поэты, как и все,

В нем вертятся, как белки в колесе.

Перебирая лапками по кругу

И тешась мыслью повернуть судьбу,

Пущусь и я: быть может с перепугу,

Что ношу взял себе не по горбу,

С октавами я справлюсь, хоть в заслугу

Не ставят трусам дерзкую борьбу.

И трудно ли последнему идти

По пройденному предками пути?

Не лучше ли подальше и скорее

Послать, как нам велят «ко всем чертям» [7]

Все ямбы, все октавы, все хореи

И уподобясь ловким рифмачам,

Заслуженно считать себя мудрее,

Шагая по нехоженным путям

И вслушиваясь чутко в диссонансы,

Ловить неуловимые нюансы?

Я не сторонник точных рифм. Отнюдь.

Я лишь стараюсь слышать рифмы точно.

И все, что в них фальшиво, хоть чуть-чуть,

По-моему, – искусственно, непрочно.

Хоть часто даже диссонанс блеснуть

Созвучием способен очень сочно.

Но был бы я сейчас не прав, поправ

Гармонию классических октав.

Бывает, что и правильность – суха,

Но, вечно претендуя на законность,

В искусстве лишь искусственность плоха

И неуместна только изощренность.

Мой идеал – естественность стиха,

Мой идеал – его непринужденность.

«Завоеванья» моды далеки

От обаянья пушкинской строки.

И то, признаться, как легко писать,

Задавшись строгой ясностью размера:

И «печка» есть и знаешь, как «плясать»

И никого не удивит манера.

Здесь мастеру не могут изменять

Ни вкус, ни такт, ни техника, ни мера.

Короче, дело только за сюжетом,

И можете считать себя поэтом.

О чем же мне писать?… Сюжетов – тьма,

Но как мне выбрать самый интересный?

Ну, если не такой, как у Дюма,

Занятный, то хотя б не очень пресный?

Но не такой, чтоб он сводил с ума,

Чтоб жертвовать прогулкой в день воскресный

И временем свободных вечеров:

В здоровом теле – дух и так здоров.

И кроме книг есть масса развлечений:

И среди них любимые – хоккей,

Футбол и бокс – немало наслаждений

Приносят знатокам: сиди – болей!

Болей же на здоровье! Обострений

Не пропускай! Не то, глядишь, ей-ей

Не избежать тоски и беспорядка:

Здоровой голове нужна разрядка.

Я сам не прочь, забыть, который час

У телевизора в голубоватом свете.

С экрана не сводить влюбленных глаз,

Как зачарованный, томиться и болеть и

Вдруг восклицать: Какой пассаж! и Пас!

То при игре в хоккей, то при балете.

То просто наблюдать жизнь разных стран

С ногами сев на собственный диван.

Да! Фантастичны техники дары!

Ткнешь пальцем – и мелодии польются.

А то глядишь – страдают три сестры,

А ты сидишь и хлещешь кофий с блюдца,

И можешь встать во время их игры,

И можешь лечь и можешь потянуться,

Зевнуть и, с разрешения гостей,

Переключить программу на хоккей.

Такая жизнь! Найти в ней ретроградам,

Таким, как я, сюжетик – мудрено.

Давно ли Петербург был Ленинградом?

И домика в Коломне нет давно…

Но с Пушкинской – Коломенская рядом:

Все новою поэзией полно

И новой прозой… Мой сюжет банален,

Но для меня – бесспорно актуален.

Так обратимся к нашему герою.

На первый взгляд, он странный парень был:

Застенчивый, угрюмый, но порою

Казалось мне, что он избыток сил

Обуздывал искусственной хандрою,

Давно не модной, – как он говорил,

Когда мы как-то на досуге взялись

За утомительный психоанализ.

Он сохранил «моральные устои»,

Как это мы привыкли называть,

Он верил в идеал и все святое,

Но это все предпочитал скрывать

Под маской равнодушного покоя,

И маску эту не давал срывать:

Смеялся тем же самым анекдотам

И был таким же «ТЕЛЕВИДИОТОМ».

Но все-ж его единственною страстью

Остались книги – сказочный мир книг.

К нему с его магическою властью

Он пристрастился с детства, но привык

Читать все без разбора, и, к несчастью,

Он поздно в тайники его проник –

В волшебную стихию вдохновений –

По глупости, а, может, из-за лени.

Он начал сочинять стихи тогда,

Когда другие переходят к прозе,

Когда в других все музы навсегда

Уснули мертвым сном, почили в бозе,

И люди даже вспомнить без стыда

Не могут о «лирическом психозе»,

Упоминая о своих стишках,

Как о вполне простительных грешках.

Что мы собратья по перу и лире,

(Но я пишу не так, как он, тайком)

Узнал он от соседей по квартире,

С которыми был коротко знаком.

С соседями тогда мы жили в мире,

Он стал и к нам заглядывать мельком

Отнюдь не из корыстных побуждений:

Нас с ним сближала общность убеждений.

Мы часто с ним, о том, о сем болтая,

Гуляли вдоль по Пушкинской вдвоем.

Сейчас там, перспективу замыкая,

Стоит убогий двухэтажный дом.

«Снести б его», – мечтали мы, вздыхая, —

Построить небоскреб на месте том,

И Пушкин здесь на современном фоне [8]

Смотрел бы на потомков благосклонней…»

Страдать из-за такого пустяка,

Как снос свой век отжившего строенья, [9]

Не стал бы он теперь наверняка,

У нас теперь иные настроенья.

И он привык, наверно, за века,

Здесь стоя в атмосфере поклоненья,

К тому, что все не вечно под Луной,

Что мир все тот же, то есть, все иной.

А смертному живому не смириться

И не привыкнуть к этому никак.

А смертный все к бессмертию стремиться

И потому себе и людям – враг.

И мой знакомый был, как говорится,

Такой же неисправленный чудак –

Как тысячи других, достойных славы,

Он был бы прав, когда они – не правы.

Его смущало слово «графоман»,

Как браконьера – логика запрета.

Он, веря, что ему природой дан

Талант незаурядного поэта,

Считал, что это все – самообман,

И все-таки надеялся на это.

И от меня он, вероятно, ждал,

Чтоб я в нем гениальность угадал.

А я, признаться, вел себя нескромно.

Я говорил однажды, свысока

Немного тупо и немного томно

На парня глядя, как на новичка,

«Жизнь коротка, а море книг – огромно

И не было такого моряка,

Который в нем не сделал бы открытий,

На корабле и даже на корыте.

Но, все равно, там – непочатый край

Неведомых невеждам откровений.

Пойми, там только для бессмертных рай,

Для смертных – там лишь море огорчений.

Во тьме с огнем священным не играй,

Не опьяняйся ядом вдохновений:

Пучина знаний поглощает всех,