Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

Жил да был Алкабон. Если был, так уж был!
Вывораживал мир из тумана.
Пустоту своей жизни волок, что есть сил!
Рвался сердцем горячим
К тем подкрышьям-чердачьям,
Где милела ему Курианна.

Он карабкался вверх. Уж дурак, так дурак!
В золотистую морочь – уныра!
И гляделся во мрак, и вперялся во мрак,
Где любовная ласка
Улежалась так вязко —
Словно сослана с целого мира.

Да как стукнется в дверь! Если в дверь, так уж в дверь!
Кто стучался – тому и улыбка!
Там была Курианна. Кто хочет – поверь…
И ко плоти пресладкой
Льнуло каждою складкой
Легковерное платье-облипка.

Полыхали уста! Где грешно, там грешно!
Был проворен, как вихорь на жите!
С Курианной, с кроваткой – сливался в одно
И затискивал хватку,
Чтоб ее и кроватку
Умыкнуть для навечных соитий.

Он ласкал ее тело. Уж верно – ласкал!
И его приняла, как могила!
Знала страсти раскал, знала страсти оскал,
И в своем запрокиде
Голосила «изыди»,
И пугалась любви – и любила…

И звонил ей снегирь. Это верно – снегирь!
Было все непосильно и ново…
Кровь захлынулась вглубь – и расхлынулась вширь!..
Так вживалась на ложе
В эти чары и дрожи,
Что погибла, не молвя ни слова.

А виною – чердак! Это правда – чердак!
Из-под крыши – за вечным забвеньем!
Небо слышало хохот, земля – только шмяк.
Смерть пришла из-за дола,
Его душу вспорола,
Как мешок с драгоценным каменьем!

И песком золотым – это верно, песком! —
Что напутствует в миг угомона —
Ангелочком, звездою и хлеба куском —
И пчелой-медуницей,
Этой Божьей ресницей, —
Разлетелась душа Алкабона!

Королевна пряла – и ладонь укольнула…
Сон ползет по дворцу, как зараза с болотин…
Вязы кудрятся памятью прежнего гула,
Мотылек над колодцем совсем бесполетен.

И, зрачки аметистя, а после бельмастя,
Кот приластился к ларю, где сотня жемчужин;
Пес улегся в калачик негибнущей масти,
Только дрожью хвоста от людей не отчужен.

Гарь на кухне застыла кудрями плюмажа,
И бездвижный стряпун простирает куда-то
Золотой чугунок, где безбытье и сажа
Приварились ко дну, словно два панибрата.

И жена его, стиснув в руке поварешку,
Спит душой – в безграничье, а телом – у топки
С той поры, как решила при взбрыках похлебки,
Что любовь – наяву, а стряпня – понарошку.

И, их всех величавей и ветхозаветней,
Пара тетушек сделалась парою статуй,
Когда тетя седая другой, седоватой,
О своем короле рассказала полсплетни.

И властитель, неловкий в любовной сноровке,
Обнимая служанку в пустой аванзале,
Навсегда деревянится в самом начале
Поцелуя, подобного птичьей поклевке.

И портрет прямо в прошлое голову свесил;
И, приняв королеву за свой подлокотник,
Паж вломился в забвенье просиженных кресел,
До чего и всегда был великий охотник…

И на пурпурном ложе, в своей почивальне,
Вспоминая о скальде и о менестреле,
Как бы сходу прожив то, что близко и дальне,
Королевна впласталась в забвенье постели.

И она, тем прекрасней, что это без толку,
Улыбается мира надсаженным прытям,
И, себя в праперину загнав, как иголку,
Все свое бытие прикрывает – безбытьем.

Снеговая лавина, обидев природу,
Как-то скинула в пропасть Мартына Свободу.

И он падал, безумствуя косточкой хрупкой,
И ударился – духа последней скорлупкой.

Думал, муку поборет он чохом да чихом,
Обнизавши ее человеческим жмыхом.

И ладонь в нем торчала, как ножик над булкой!
И пластался то молча, то с гулкой поскулкой.

И лишенные формы людские ошметки
Наконец доползли до девицы-красотки.

Парой губ, что пропахли скалой и бурьяном,
Он себя называл, чтоб не быть безымянным.

Избочилась на поползня, молвила колко:
«Не пугай мне цветы, ухажер-костомолка!

Одкровавься на небо искать себе дома!
Ну а мне твоя кличка – уже не знакома!»

И тогда говорит ей Господь с небосвода,
Что пред нею Мартын, по прозванью – Свобода!

И бледнеет, и молвит: «Грехи отпусти нам,
Только мне это мясо – не будет Мартыном!»

И приблизил Господь к нему бездну-могилу,
Чтобы бедному телу там было под силу.

И, любимой своей не придясь полюбезну,
Безымянное тело – отхлынуло в бездну.

Тень за тенью мчит вдогонку, за шишигою – шишига:
Разрыдалась в чащобе нелюбимка Ядвига.

«Я неласканое тело лучше выброшу собакам,
Чем любви не узнаю хотя бы с вурдалаком!»

Тут как тут червяк из грязи выползает кольцеватый:
«Тебе надобно ласки? Так нашла ты, нашла ты!»

Оглянулась на дорогу, за дорогой – хмарь сплошная.
«Лишь тебе, червячине, в целом свете нужна я!»

Ей постель была – из дерна, подголовье – из булыжка.
Разроняла слезинки – все, что было добришка.

«Ну – ласкай же! Без пощады! Вся твоя – твоя приблуда!
Не затем я в чащобе, чтобы выйти отсюда…»

Ветерок трепал ей плечи, перескакивал на горло.
Обмирала Ядвига, червя счастьем расперло.

Морду властил и воблазнил в эти груди, будто груши,
Аж Ядвига обмякла и стенала все глуше.

Кровь ее в ушах заныла погребальным дальним звоном:
Это смерть ворохнулась в существе обреченном.

«Я не тот, кто сторонится с хворой кровушкой любавы:
Мне сгодится, сгодится даже остов трухлявый!»

Доласкался, дозмеился самых косточек до недра —
Никого не голубил так несыто и щедро!

Не дознаться, что за шумы в ту минуту отшумели, —
Но скелет испростался, белым-белый, как в меле!

И по-майскому свежели чаща, роща и расстанок:
Дело делалось в мае – вот и всех-то приманок.

А в лесу толокся ветер, хрущевел промежду сучьев —
И скелетина вспряла, кулаки закорючив.

«Где же, червь, мой путь на небо – что обещан, что дарован?»
Тот же глянул – и только: не нашел, видно, слов он.

«Молви, знает ли Всевышний про житье горчей полыни?
И на небе Он есть ли – или нету в помине?»

Тот усищами подергал, принюхнулся к белу свету —
И вильнулся, что нету, ибо попросту – нету!