Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

Неиссчетно созданий с незримым обличьем:
То ли нам – двойники, то ли мы им – двойничим…

Они где-то вблизи – в воскресенья и в будни,
И нельзя – чтоб тесней, и нельзя – обоюдней…

И мы возле друг друга не ищем приюта,
Но бывает – закат, и бывает – минута…

Кто-то лодку мою привязал неотгрызно,
И вода-самосонка – ей гроб и отчизна.

И колышется челн – от стократных касаний;
А кругом зелено, только зелень в тумане…

Зачарованы лодкой, пловучьем-челночьем, —
И уплыть бы хотели, да только невмочь им…

Только вмочь им сочиться к смертям недорослым,
Да затерпло плечо, да рука – не по веслам.

А хочу, чтоб тянули тяжелые тони,
Чтоб ладонь их в моей – да осталась ладони…

Из чащи леса космач-горилла
На мир подлунный глаза лупила.

Орла дразнила, когда – подранком —
Вихляво ползал живым останком.

И льва кривляла, когда в берлогу
С клыков оскалом ломился к Богу.

Глазела в вечность, сумнясь ничтоже,
И ей паячьи кроила рожи.

Но смерть в салопе пришла к резвунье —
И та бледнеет, что перья луньи.

Дразнить хотела – да смякло тело,
Понять хотела – но не умела.

Невесть с чего бы – упасть пришлось ей
Да заходиться скулежкой песьей.

А та тихонько, как спят в могиле,
Впирала ногу во грудь горилле…

И бесподобна, невыдразнима,
Она смотрела на гибель мима.

Еще не светало, и в мир не пришли мы,
Мы – род Мнимобыльцев, бесчисленный род, —
А жил человек, одночасьем живимый,
И верил, и верил, что чудо придет.

И нас изволшебить из темени вражьей
Без нашего плача однажды сумел…
А это случилось тогда же – тогда же,
Когда бытие потеряло предел.

Он грезил в пространстве, и все ему было
Далеким, будящим и вздох, и не вздох.
Рыдала во времени слез его сила,
Покуда не минул наплаканный Бог.

Ни меры, ни времени нам уж не надо,
Теперь свершены мы в своем существе;
И что нам тот некто, на краешке сада
Случайное слово шептавший листве?

Тогда отчего же так пристально снится,
Кто нам заповедал триумф без конца?
И если друг дружке засмотримся в лица,
Мерещится образ – того же лица?

В тучах – желви мостятся…
Воды с высью – единопрознатцы.
Тайну скрыть мудрено им,
И цветы повещают о ней
С дрожью – замершим травам,
Зеленеющим, желтым, коржавым.
Солнце пламенным зноем
Впилось в брызги разляпых огней.

Кони облачной масти
Мчат аллеей несбыточных счастий;
И загробное – настежь,
Лишь бы ужас – да минуть добром,
Словно Бог… Но легколь нам
В небе – парусом остроугольным?
Ты ж, дорога, что ластишь, —
Вейся золотом и серебром!

Ищет мир – не решится,
Что милее – коралл или мглица…
Та запутала счеты,
Где коралловый счислен захлеб.
Недостижность распада…
Молви слово. – Я молвил: «Надсада». —
А второе. – «Слепоты». —
Молви третье! – «Последнее – гроб!»

Спят зарытые судьбы!
Еще раз небеса обмануть бы…
Вейся, морок, и вествуй,
Что ушла – та, которой уж нет.
На изгаре заката
Умерла как бы чуть виновато…
Что сокрылся за лес твой
В нашу подлинность веривший свет.

Листья в водном зерцале
Видно так, что чем ближе – тем дале…
Взор теряется между
Близких плесков и дальних небес…
Допытайся орешин,
Мир недвижимый – свят или грешен?
В водах ищет надежду…
Вот погиб! – И пропал! – И воскрес!

Кто на Троицу в поле пойдет за цветами,
Он срывает дождя – о таком говорится,
Будто это и впрямь, охмелясь небылицей,
Дождь нахлынет, заплещется в радостном гаме!

Нас уводит межа. Стебельками ладоней
Ты вживайся в цветок, в это солнце и росы!
Вон – под вербами ветер запрятался босый,
Вон – замирные тиши в кузнечика звоне!

Мы срываем дождя! По такому призванью
Хорошенько вздохнуть – и выводятся ноты!
Погляди в небеса: облаков почкованью
Вторит смена окрасок, совсем без охоты.

Мы отсюда видны мирозданьям и высям,
Мы вглубляемся в синь, ворожим о перуне.
Проходи меж цветов, и замедли, и снись им…
Мы срываем дождя! Мы срываем июня!

Первый зной по весне, мураву изумрудя,
Заслепляет оконца и воду в запруде.
Мухи скачут без дела, зато деловито,
И любовной попляской жара перевита.
Подняв ногу, сверчок не скребнется ни звуком,
А цветочное горлышко давится буком —
Только вол, от весеннего чада унылый,
В чистом поле маячит рогатой могилой!

Еле дышит, от шкуры остался истерок,
И в слепые глаза ему валится морок…
В первый раз пошатнулась земля под копытом
И уходит, уходит! Со всем пережитым!
Чтоб жалеть – грузноватый, для спячки – брюхатый,
А сморился весной – так зовут Весноватый.

А лилась ему в губы молочная пена,
А дышал он испариной свежего сена.
И губою водицу засасывал чутко,
И следил, как бренчала по донцу желудка…
И давил на песке золотистые вязи
Остриями копыт с коростинками грязи.
И негаданно как при рассвета предвестье
Затевал с окоемом шальное совместье.
Он явился – и прожил средь сонных бездоний,
И далился в полях, сиротился в загоне…

И зрачком, что тоскует, житью не переча,
Он гляделся в меня – в полумрак человечий.
Верил в Бога, не зная, не видя примеру;
От межи до межи он волок свою веру.
Не братался он с телом, живущим в недоле:
То болело, а сам он резвился на воле.
А теперь надорвался, костлявая груда,
От весны без отрады, апреля без чуда.

Он пугается солнца, смертями влекомый…
И целую я лоб, обмутившийся дремой,
Твердый, будто булыга, не знавшая ига…
Неужели сломится – такая булыга?..

И лежит он… И спину он выставил мухам…
И лежит, и в безбытье толкается брюхом —
И язык отвалился и в судорге сладкой
Лижет гибель, что сахарной стала привадкой…

Время опорожненное мычется гулко,
Яр осою бубнит, как пустая шкатулка.
Тишина отстоялась в горячечном поле,
А высоко над нею, подобьем мозоли, —
Прошлых жизней отлита загинувшей кровью,
Тишина, загущенная в тушу воловью.

Тьма делается редкой,
Спит небо над беседкой.