Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

Фламинго, над водами зарозоватясь,
Похож на молчанья изящную затесь,
И даль в нем так ловко нашла свои лица,
Что в лете и в дреме – едино далится.

За солнцем верблюд семишажится следом,
Как Божье орудье под порванным пледом.
И мир, угрызенный своим недолюдьем,
Безмолвно подперся горбатым орудьем.

Слепые – им солнце и сызблизи дальне —
Глядят из раскриканной той сукновальни,
Где мрак по-тигровьи скакнул к оплотненью —
Тот мрак, что в саду был березовой тенью.

Неустанно идут, из неслышья к неслышью,
Псы, и вербы, и тьмы, то белесы, то серы,
Как залепка пустот, не заполненных мышью,
И замок на раскрытые жизнью ощеры.

И бездонье идет, заплетенное в травы,
И девчонки с глазами из горнего града,
И пролет облаков, над землей величавый,
Вместе с верой, что надо – что так вот и надо…

И приходят молитвы о горшей печали,
Злые боги и весны с туманом гробовым,
Тьмы безвидные с тьмами оттенка сусали —
И ты сам, что тоскуешь над собственным словом…

Та тропа, те ребячьи ботинки —
Где они? Где их встретишь еще ты?
Расплылись, как слезинки,
И скатились в пустоты!

Просыпался от сырости свежей —
И ко мне выплывало из сони
Солнце дальнебережий,
Солнце добрых бездоний…

Кто заклятвенно смотрит отсюда,
Как блистанье безмолвьем плотнится,
Тот однажды увидит и солнце-верблюда,
И разбойника с солнцем в зенице…

Я на завтрачной скатерти видел картину:
Я бродяга-разбойник… Скачу я по свету…
А отец будто знал, что его я обмину, —
И листал безмятежно газету…

Было красно, и желто, и сине
В троерадужном блеске кувшина.
То ль оса заблудилась в гардине —
То ли нитью бренчала гардина…

И зеркалился пол, подавшись к занавеске,
Отпечатками листьев со светлым исподом —
Но в таком примутненном, разбавленном блеске,
Словно зелень плеснули туда мимоходом.

Все лысей и морщинней,
Кресло вжилось во время…
Сахар искрою синей
Прорезался из теми…

Вытрясали часы из пружинных извилин
Бесконечную ноту.
И был каждый бессмертен, был каждый всесилен,
Дни тянулись без счету…

А потом налетело – потом налетело…
Я робел от удара к удару…
И споткнулась душа о безмежное тело —
И умирали на пару…

Мне приснилось, что гинет цветов худосочье,
Что пресытился сад листвяного житья
И что смерть и его раздирает на клочья,
И тебя раздирает, вещунья моя.

И роняет житье золотую одежку,
Выцветает погост, и осунулся гроб;
Исчезает и лес, где я вытоптал стежку
Победительной явью заблудшихся стоп.

И бессмысленный труд не бурлит в околотке,
Не безбытится смех, не горюет печаль;
Ни к чему облака – ясных зорь подзолотки,
Облака – божества – и бессмертье – и даль.

Только я еще длюсь – на развалинах рая,
Где темнот кудлобровых мне щерится дщерь, —
Ввечеру мою дверь поплотней запирая —
Ибо надо на свете укрыться за дверь.

Только длится сверчок, тарахтящий в запечье,
Ангел вьюжит крылами белесую ночь…
Для сверчка и для ангела длю свою речь я,
Потому что невмочь мне – на свете невмочь.

Когда-то казалось, что в мире широком
Иду неприступный, не связанный роком.

Казалось, на зависть хмарному миражу,
Я сам себя грежу – я сам себя лажу.

Казалось – тайком, избежав узнаванья,
Во злых сновиденьях – копится призванье.

Казалось, меня еще морок не скоро
Узнает в цветах, водворит среди бора…

Я понял – во зло надо вслушаться: зло ведь
Труднее усахарить, чем обескровить.

Мне тьма ворожила, запомнил ту тень я…
И прежде удара – не стало спасенья.

А просить о подмоге душа хотела —
Так сперва была рана, а после – тело…

И ни мига не втиснется в этом прозоре,
Чтобы я уже был и чтоб не было – горе.

Эта ночь – небывалая! Ночь примерещий…
Из далеких загробий приходит сюда.
И не важно, как плачут усопшие вещи:
Не на всякую смерть есть бессмертья узда…

Все знакомо за гробом! В кормушке знакомой
Для слетевшихся духов – безбытья плева!
И на все, что случится, глядишь ты с оскомой,
Как на лето и зиму глядят дерева!

И спустился Снитрупок по нитке паучьей,
Зазирает в окно: мол, кому тут милы?
А на Месяце где-то, далеко за тучей,
Люди сбросили бога с Тарпейской скалы.

В час воскрешенья Божья мощь
Спешит событьям на подмогу.
Не все свершится в эту нощь,
Как свыше примечталось Богу.

Бывают горла, чей призыв
Невозвратимо смолк в могиле,
И кровь, которую пролив,
От века дважды не пролили.

Труха, какой постыла боль
И ужаса, и сокрушенья!
И кость, заносчивая столь,
Что не захочет – воскрешенья!

Что толку, если трубный глас
Нас от минувшего отколет?
Есть смех, звеневший – только раз,
И плач, который – не позволит!

Вот ветер – он мастер натихнуть.
Потемок – по самую крышу.
Все глухо, и свету не вспыхнуть —
А я что-то вижу и слышу.

В бездолья трясину влекомый,
Ко мне кто-то выбросил руку,
И, слушая плач незнакомый,
Знакомую слушаю муку.

Хрипит, заклинает и стонет…
И выскочил я на дорогу,
Но вижу: кругом никого нет…
А кто-то же звал на подмогу…

То морок берез на болотце
Осипся – и душу тревожит…
Никто никого не дождется!
Никто никому не поможет!

Коль бедняк умирает, а смерть свое просо
Для приманки просыплет, чтоб шел себе босо,
То семья постарается, в горе великом,
На тернистую вечность обуть его лыком —
И, последними не дорожа медяками,
Купит лапти ему, что зовут трупяками.
И внезапно заметит, везя на кладбище,
Как расплакался нищий – от роскоши нищей!

Я – поэт, что хотел от нужды открутиться
И напевами вечность разбить на крупицы;
И, ограблен, глумлюсь я над жизнью бескрылой —
Ведь мои трупяки меня ждут за могилой!
То любимой ли дар, от врагов ли подмога —
Но в моих трупяках добегу я до Бога!
И там буду я шествовать шагом чванливым
То туда, то обратно по облачным гривам.
То туда, то обратно – до третьего раза,
И я буду бельмом для Господнего глаза!
Ну а ежели Бог, с изумлением глядя,
Станет брезговать прахом в крикливом наряде,
То – покудова тело трухлявится в яме —
Там на Бога затопаю я трупяками!