Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

Знаю блеск золотой, что приснился лазори…
А бредовые сны – это людям оглодки.
Гаснул некогда вечер – и в золото зори
Я на лодке поплыл – и остался без лодки.

До небес докровились пустые полоски,
И безлюдьем становятся мерклые тучи.
Что же делать – и мне – и пруду – и березке —
С этой вечностью бурой, заразно-гнетучей?

Или тайну я в трепетах наших разранил,
Если ласками тело твое красноречил?..
Мне и мир наничтожил и наглухоманил,
И ему я нагрезил и начеловечил.

А воскреснуть – мне надобен шелест тополий,
Точно тот, что носился под замершим кровом,
И мне надобно спрятанной в звездах недоли,
Чтоб ее пережить, не обмолвясь ни словом.

Что мне сделать по смерти с собою и светом?
Золотиться слезой твоей? Прянуть полетом?
Мрак шагает по саду с беспомощным цветом —
Мы же были во мраке – и будем еще там!

Я и здесь, на земле, и я в мире далеком,
Где я в небо вместился одним только боком.
Где мне дышится в воздухе песня и дрема,
Но задремное счастье мне тоже – знакомо.
И к себе самому я иду отовсюду;
Где-то шаг тороплю, где-то дольше побуду;
И, подобный моленью под небом осенним,
Не свершиться хочу, а остаться – моленьем.

Когда в утреннем солнце блестит мостовая,
Вся распахнута настежь к небесным просторам,
Я гляжу на деревья, их не узнавая, —
Так безмерятся ввысь, так надышаны – бором.

Словно шелесту листьев впервые открыто,
Небывалое что-то является в кроне,
И я будто подглядчик их тайного быта
В неизведанном свете, где я – посторонний.

Но от первого голка, от жизни двойчатой
Полошится листва, притупляются чары —
И отступят в тот мир, где все образы стары
И откуда на тайну смотрел соглядатай.

Отчего на смиренье мы были готовы? —
На обидный, больной, на раздерганный век,
Отчего мы не вырыли норки кротовой,
Чтобы счастье туда заманить на ночлег?

Мы неряшливой лаской отчаянье борем —
И мы шепчем в заката позднеющий жар…
И мы ходим, не плача, но рядышком с горем —
Ибо нам и дано, что твоих только чар…

Не устань чаровать, упасая от худа!
И пребудь в этой яви, что сродна волшбе!
И что руки твои – за пределами чуда,
Только я понимаю, прижавши к себе…

Оссиановой маской себя защитив,
Я пою вперекор, а не миру в угоду!
И в обмане своем обретаю свободу,
Коей он бы желал, если б не был он – миф.

На своих на плечах я ношу его славу,
Его страхом боюсь, что ослабнет струна.
Из чужого житья сотворил я забаву —
И приму его смерть, что ему не дана!

И другого оплачут, меня погребая,
В моей мглице прозрят инобытный туман.
И никто не узнает, кем был для себя я, —
А для мира я буду навек Оссиан.

И такие вошли в песнопевца тревоги,
Что внезапно: «О Господи!» – вспомнил о Боге.

Я не Бог! Но мне собственной тошно приметы —
И мне впору пришлась только маска Творца:
Так, как Он, созидаю безумные светы,
Точно так же, как Он, я живу без лица!

За Него я блуждаю во мраке сокровном,
За Него я общупаю каждую пядь…
За Него умираю, привязанный к бревнам,
Как бы Он умирал, если б мог умирать!

За Него – меня гонит гонитва слепая,
За Него обезбытился я и оглох!
И никто не узнает, кем был для себя я,
А для вас, кто мне молится, – буду я Бог.

Потекла душа в дорогу… Зазвонили звоны.
«Где вы нынче, мои рощи, где мои затоны?»

Зазывали перелески стрекотней мотыльей:
«Упокойся в нашей тени, свои слезы вылей!»

«Как же мне укрыться в тени, где мне оборона,
Коль сама я стала тенью, не дающей схрона?»

Зазывают луговины, росяноголосы:
«Ты с косою приходи к нам, да коси покосы!»

И является Всевышний, наигравшись в прятки:
«Возлюби меня на небе, где услады сладки!»

«Ах, любовь моя, Всевышний, мне полыни горче,
Коль тебя я полюбила – умиравшим в корче!»

«Я лишил тебя и света, и холма, и лога,
Чтоб тебе деваться было некуда от Бога!»

«После поля, после маков слепну я в могиле.
Где же ты мечи запрятал, что меня пронзили?»

«Никуда я их не прятал, их ношу поныне.
Упокойся, бедолага, в облаке-перине!»

«Как же буду я ложиться в мягкую перину,
Если я леса отрину и луга отрину?»

«Ты поплачь в мои одежды, что белее лилий.
Кликну ангелов небесных, чтоб развеселили».

«Как же мне развеселиться, да лежать на ложе,
Если смерти твоей жажду, Господи мой Боже!»

И взирая друг на друга, стали равноросты —
А под ними вьюжились вечности захлесты.

Как мало понятий у нищего тела,
Чтоб все это выразить, что наболело…
И не отболит ни на миг ни единый.
Гляжу я, гляжу я, как будто в пучины;
И, стукнут ли в тишь, я прислушаюсь чутко,
Хоть видеть и слышать – не дело рассудка.
И губы бледны – не затем, что в могиле,
А лишь оттого, что безмерно любили.
На них мимолетом присела улыбка,
Но это не радость, а просто ошибка.
А вспомню тебя – и смеркается сразу,
Но только затем, что так хочется глазу!
И руки ломаю совсем не в надломе,
Но просто бессилен – иначе и кроме.