Елена Яворская - Обыкновенная любовь

Боже, как он устал от этой трясины,
От надзора жены и от выходок сына,
Он не ноет, ведь он – настоящий мужчина,
Но тебе и не нужно его нытья.
А подруги торопят, мол, скоро тридцать,
И пора бы хоть как-то определиться…
Вот такая знакомая пьеса в лицах,
Вот такая заезженная колея…

Не смотри ни пристальней, ни чаще
В сон забытый,
Юности, до срока уходящей,
Не завидуй,

Вот она – нагрянула, накрыла,
Захлестнула,
Раз – и нету. Птицей белокрылой
Промелькнула.

Не тоскуй же, стоя на пороге,
Не зови же!
Не откликнется она, не дрогнет,
Не услышит…

Что-то доцветёт холодной зорькой,
Раз – и нету.
Не глаза, а сердце будет зорким.
Бабье лето…

Бабье лето… Листьев половодье,
Луг застелен,
Поздняя любовь по жилам бродит
Диким хмелем…

Не пытай судьбу о том, что дальше, —
Дверь закрыта.
Юности, до срока уходящей,
Не завидуй…

…Что ж ты плачешь – навзрыд, авансом
На ближайшие тридцать лет?
Не бывает второго шанса,
Если первого шанса нет,
Ну, ушел, улизнул и скрылся
По-английски и без звонка —
Не в железных доспехах рыцарь,
А железка из-под пивка!

Не проси у судьбы отсрочку,
Не встречай соседей в штыки,
О тебя теперь, одиночку,
Вмиг зачешутся языки,
И старушки вытянут жала,
Загудит мужичьё-хамьё,
Чтобы крепче в руках держала
Светло-русое счастье своё…

А реветь – не реви, успеешь,
Всуе Господа не тревожь,
Что захочешь – то и посеешь,
Что посеешь, то и пожнёшь,
Будут плюшки-кружки-игрушки,
Будет девочка, будет дочь…
От будильника до подушки
Будешь лямку свою волочь.
И плевать на кутил и боссов,
Что упрямо зовут в кровать,
И на разных молокососов,
Между прочим, тоже плевать…

Будут снов золотые угли,
Непогашенный жар золы
И коньяк на двоих с подругой,
И припев: «Мужики – козлы,
Мол, коня на скаку остановим,
Реку вычерпаем до дна!»
И закусишь губу до крови:
Что ж, я, Господи, всё одна?!

И, замазывая морщины,
Сериальный выпьешь рассол…
Вот и старость – её личина,
Вот и старость – её лицо:
Стрижка-химия «белый пудель»…
Кто помилует, кто спасёт?
Это всё ещё только будет.
Только.
Будет.
Вот это всё.

Вот не надо про мораль. Не читайте проповедь.
Про детей да про мужей, про позор в дому.
Жизнь – на то она и жизнь, чтоб её распробовать.
Чтобы дальше передать… Если есть – кому.

Да, как белка в колесе. Худенькая белка я,
Шасть – и в норку. И домой. И себе в припас…
В суматохе двух работ не хожу, а бегаю,
Нет, летаю по земле! Для семьи – для нас.

Воскресенье, полный двор. Малыши горластые.
Старый стол под сводом ив – добрых великанш.
Нераскрашенный альбом, новые фломастеры.
Осыпается жасмин, грустный флёрдоранж.

А в песочнице друзья – карапузы местные,
Роет яму до земли мой чумазый крот…
Только бабки всё гудят – околоподъездные:
То «бедняжка», то «позор»… кто ж их разберёт?

Печки-лавочки свои хватит за глаза вести,
Чтоб вам, старым, не сказать: «Бог тебе судья!»
Я-то счастлива, а вы… сдохнете от зависти,
Ядовитою слюной напрочь изойдя!

«Эх, не выдали тебя замуж по-нормальному»,
Мама-мамочка, не лей слёзы в три ручья.
Сын, ребёнок… столько сил ты даёшь, мой маленький.
Я ничья, верней, твоя. И сама своя…

И не войте надо мной вздорными кликушами,
Я безмужняя жена, но не всё ль равно?
И не сватайте меня. Яблочко надкушено,
Да с кислинкой, да не всем по зубам оно!..

Нагадала парнишке – хорошее ли, плохое ли,
Прибежал – помоги, мол, не то убью себя…
Что ж, она – из богатых, её ублажали-холили,
И красивая: губки-вишенки, глазки-бусинки…

Он, конечно, влюблён – так отчаянно, безвозвратно и
Безнадежно – безденежье, обнищание.
Он, конечно, уйдёт – добывать себе славу ратную,
Безделушку подарит ей на прощание…

А военное время по тропам дождём лило,
И хлестало, и небом слепило пылающим.
К ней сваты за сватами. Ей весело.
И она не ждёт его.
У отца на примете богатый соседский лавочник.

Тут и свадьбу сыграли – на счастье посуду разбили.
И помчались годы, и – вот она: щёки заревом,
Расплылась, раздобрела на мужнином изобилии,
Хоть полотна пиши – пышнотелая баба базарная.

И, как водится, зори майские, цвет черешневый,
И, как водится, пел соловушка – птаха райская…
Он вернулся – красивый, медалями весь обвешенный,
Взгляд орлиный и выправка генеральская.

Он – в родительский дом. Схоронили давно родителей.
Вниз по улочке зашагал, как былинный витязь.
А она у окошка – высматривает посетителей.
Он вошёл – вот и встретились. Вот и свиделись.

Он молчит. И она… Растерялись, как дети малые…
И головка её в чепце виновато клонится…
Он молчит. Он любил её. Он вспоминал её —
В том аду, где вообще ни о чём не вспомнится.

Он молчит – ей далекие битвы и громы слышатся,
И ещё – как всю ночь перед свадьбой стонала птица…
Ей немного стыдно себя – вот такой, расплывшейся,
Впрочем, стыд успел уже притупиться…

Он уходит – опять уходит. Чуть-чуть сутулится,
Но шаги отмеряет сурово, легко и чётко.
А она безнадёжно глядит и глядит на улицу,
Теребя векселя и банкноты, как будто чётки…

Ну сядь же, родной, ну выслушай,
помилуй – и пожалей,
коснусь я, как смысла высшего,
неловкой души твоей

и выдохну шелест имени,
склонюсь к тебе на плечо,
очисти, благослови меня…
О, как же ты юн еще…

Ещё не сомкнёт строфа уста,
ещё в уголке души
не зреет молитва Фауста:
«О молодость, не спеши…»

Послушай меня, я тоже
смотрела из-за кулис,
я тоже была, прохожий,
прохожий, остановись,

я тоже любила – грешница! —
вериги свои влача…
Налжёшься ещё. Натешишься
раскаяньем палача.

Любовь – это рай спасённый
и злая полынь-трава,
прости меня, мальчик весёлый,
за то, что она такова…

Устав от словесной ветоши,
и письма, и письмена
сожжёшь… Погоди, наверишься,
налюбишься допьяна,

надумаешься, намаешься,
свершишь над любовью суд,
а после поймёшь, мой маленький,
что вовсе не в этом суть…