Иван Евсеенко - Инфант (сборник)

На улице стало темнеть, в доме напротив одно за другим зажигались окна. Василий-старший невольно взглянул на них.

«Как ласточкины гнезда на песчаном обрыве, – подумалось ему, – сколько же тепла и уюта в этих гнездышках. И мое, должно быть, таким кажется издалека. А ведь, бардак у тебя, Вася, в гнезде-то… Бардак – бардакевич! Беспросветный и многолетний! И с чего ж это в моей жизни так прочно прижилось несчастье? И неужели в тех окнах напротив, все по-другому. Неужели там, в других семьях течет жизнь ладная и светлая. Или же люди просто скрывают свое несчастье, свои семейные неурядицы?»

В эту минуту ему сделалось так плохо на душе, как не было никогда. Казалось, сама воля к жизни предавала его в эту минуту. Все виделось пустым и бессмысленным.

– Да разве стоит жить такую жизнь?! – бормотал он себе под нос, – к чему она? Сгинуть бы, исчезнуть, зарыться. Забыть самого себя…

Он резко отворил створку окна, наклонился, вдохнул полной грудью последнего августовского воздуха и хотел уже было… Как вдруг почувствовал у себя на спине чьи-то ладони… Он повернул голову и увидел Васеньку. Тот хотя и не плакал, но глаза его были влажными.

– Что ты, Вася? Шел бы спать, – сказал он каким-то другим, глухим, словно не своим голосом.

– Не хочу, – уверенно ответил Вася, – хочу тоже смотреть в окно.

И они стали смотреть. Вскоре сделалось совсем темно. Редкие, спешащие по домам прохожие проходили по двору, в котором почти никого уже не было. Лишь на небольшой детской площадке, построенной совсем недавно, то и дело вспыхивал крошечный огонек.. Василий-старший долго вглядывался в него, словно пытался разгадать тайну этого одинокого огонька, но алкоголь мешал ему и скоро, не найдя разгадки, он решил пойти спать.

– Это же мама! – звонким колокольчиком раздался голос сына, – серая куртка! Мама это! Она не ушла!

– Да, наверное, мама, – угрюмо, одолеваемый недобрыми мыслями, казалось в забытьи подтвердил Василий-старший и даже не взглянув в окно, отправился в коридор обуваться, – подожди, я скоро вернусь.

Вася, что есть силы вцепился в руку отца и словно не доверяя ему, тихо сказал:

– С тобой.

– Ладно. Пошли.

Лена сидела на краешке лестницы-радуги и курила. Распухший чемодан стоял невдалеке и из него торчал рукав мужской рубашки. Васенька заметил это, улыбнулся, подошел ближе и осторожно погладил маму по голове:

– Мам, пойдем домой. Папа больше не будет.

Лена медленно чуть приподняла голову, исподлобья посмотрела на мужа и поцеловав ладошку сына, тихо произнесла:

– Петр Сергеевич – отец мой. В тюрьме он сидел тогда. Стыдно мне было, понимаешь, что отец у меня такой да и сейчас… Завтра утром приедет на внука посмотреть…

Василий-старший едва заметно кивнул и ничего не ответив, взял чемодан. Лена выбросила недокуренную сигарету в траву, поцеловала сына в заплаканную щеку и все трое заторопились домой.

Рано утром, преодолевая тошноту и тремор, Василий-старший позвонил на работу, со слезой в горле выклянчил отгул и снова лег. У Лены был выходной. Превозмогая себя и кое-как запудрив на лбу огромный сизый синяк, она как могла улыбалась сыну, который наряженный во все новое, по правде говоря был чрезвычайно рад предстоящему празднику – Дню знаний. Взяв Васеньку за руку и прихватив, чуть приунывший за ночь букет бледно-розовых гладиолусов, она вышла из квартиры, оставив спящего, болезненно постанывающего и вздрагивающего мужа одного.

А тому снились кошмары, точнее, война, на которой он никогда в своей жизни не был. Врагами его на этой войне были непонятные существа, похожие чем-то на мышей или крыс, но бегающие на двух ногах. Они кидались на него, кусали и говорили человеческими голосами. А он (во сне рядовой солдат) громко матерясь, отстреливался от них из автомата Калашникова холостыми патронами.

Прошел час и Елена, оставив Васеньку в школе, вернулась обратно, но как оказалось, не одна. Ее отец – Петр Сергеевич – небольшого роста старик, седой и сухонький, с многочисленными перстнями-татуировками на костлявых пальцах, стоял рядом, виновато улыбался, нервно отбивая чечетку ступнями обутыми в кроссовки с разноцветными лампочками встроенными в толщ подошв. Всё повторял и повторял как скороговорку:

– Петро я! Что ж теперь, всякое бывает. Лучше поздно, чем… Что ж теперь… Петро я…

Василий-старший, еще не пришедший в себя после вчерашнего скандала и странного утреннего сна, невнятно представился лениному отцу, а после, словно опомнившись, крепко пожал руку и даже обнял. Где-то через полчаса зять и неожиданно обнаружившийся тесть, как старые добрые знакомые сидели за знавшим виды кухонным столом и пили водку, закусывая вчерашними, так и нетронутыми яствами. Лена по понятным причинам не участвовала в трапезе, она молча стояла у окна, и почти не отрываясь смотрела на белый краешек виднеющейся школы.

А Васенька тем временем сидел в просторном классе за второй партой, аккуратно сложив руки перед собой и во все уши внимал речам своей первой учительницы, которая, как ему казалось, так интересно рассказывала.

А рассказывала она о том, что ученье – свет, а не ученье – тьма! О том, что Земля – круглая! О том, что река Волга впадает в Каспийское море, а Антарктида – материк, вечно покрытый льдом. О том, что старших нужно уважать и уступать место в общественном транспорте. О том, что слабых и девчонок надо защищать и никогда не говорить плохих слов. Он так это внимательно слушал, что ему, несмотря на страшный вчерашний вечер, было празднично на душе и даже весело.

Возвращаться в давно покинутые места всегда волнительно-приятно, даже если это место преступления. Идешь будто по своим же следам, ступаешь в них осторожно, прикидываешь, выросла ступня или осталась прежней.

– Где тебя высадить? – бросает шофёр КамАЗа, проезжая табличку «МКАД».

– У метро, где-нибудь.

Через минут двадцать тормозит. Метро «Динамо». Прощаюсь. Вхожу в утро – июньское, свежее, пахнущее недавним дождем, но уже изрядно подпорченное разношерстным парфюмом и сигаретным дымом. Сам закуриваю и, заметив молодого парня с зачехленной гитарой, вспоминаю свое «переходное прошлое»…

Поначалу было весело. Какое-то даже подобие самовыражения. Песни, деньги, пиво, девушки. Позже к списку добавились бомжи и менты. Последние особенно напрягали своими шакальими повадками и специфическим чувством юмора. Но, впрочем, и с ними было терпимо. Года через два стало муторно. Да и как иначе? «Вальс-бостон» по сорок раз на дню без выходных. Знаю точно – Розенбаум мне порядком должен за популяризацию творчества, ну, или я ему за кусок хлеба. Еще через год, вдохновение и воля к жизни поубавились. Стали интересны только деньги, а их без вдохновения, куда меньше накапывало. Поначалу кое-как выручала система Станиславского, но после и она дала сбой. И тут появился он…