Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

Стариковский семейный досуг
ставит ту же пластинку на круг.
Ах, какая привычная мука
повторяться от звука до звука,
завтра снова вчерашняя скука,
лишь бы только не помнить, что вдруг —
та последняя в мире разлука…

Страсть не зря укротилась —
Горек привкус предела.
Будущее укоротилось,
Сущее потускнело.
Оно и в зное и в стуже
Все хуже, по мнению старцев.
Не спорь.
Мир становится хуже,
Чтоб легче с ним было расстаться.

Ожил в сумерках магнитофон,
ленту старую сводит судорога,
воскресает веселая сутолока,
хохот, тост, хрусталя перезвон,
голоса…
словно чертик из ящика,
прямо в комнату — праздничный час.
Чудеса! Только в то настоящее
не пускают из этого нас.
Там не ведают все, что последует.
Мы-то знаем.
Пускать нас не следует.

Еще раз прокрути,
еще раз…

Пространства и времени нет
для памяти.
Память — арена,
где вольно направленный свет
из тьмы вырывает мгновенно
любой по желанью сюжет.

Но старость — обратная смена,
и детство, как купол вселенной,
свободной от боли и бед,
растет и встает постепенно
над жизнью, над сценою лет.

Ты умнеешь год от году,
постигая жизнь с исподу,
недоверием к восходу
обставляешь свой уход.

Эта мудрость — не поется,
поздней правдою зовется,
в срок просроченный дается,
впрок живущим не идет.

Это выгоревший уголь,
наступление песка,
эта мудрость — жизни убыль,
белый холод ледника.

Есть беспамятства ученье,
Где не храм, а кабинет.
Есть секрет переключенья,
Отключения завет.
Дело сделано, и — к черту!
Отводи скорей глаза.
День ушедший перечеркнут,
Вспоминать его нельзя.
Никаких итогов зряшных!
След стирает пустота.
Совесть, враг всех дел вчерашних,
Исторически чиста!

И возраст, и авторитет,
И располагающий вид…
Заходит он в свой кабинет,
Уверен, умен, деловит.

И личный решился вопрос,
Хватило уменья и сил,
И женщину он перерос,
Которую боготворил…

Как улитка — сладость воли
находил он взаперти:
жизнь опасна, жизнь — как поле
минное — не перейти, —
каждый шаг непоправимый,
роковой, необратимый,
неисповедимы все пути…
Страшно быть религиозным,
атеистом — страх двойной.
Опасался быть серьезным,
как паяц — перед судьбой,
у часов он стрелки отнял,
чтоб ни холод, ни жара,
чтобы завтра — как сегодня,
а сегодня — как вчера:

«Как улитка — медленно, уютно
в раковине сны свои смотрю,
потому что понимаю смутно
века двадцать первого зарю…»

Прет прямолинейно, и нелепо,
И беспрекословно, как приказ,
По пути, начертанному слепо,
Пращур паровоза — Китоврас.

Не скажу: догматик одиозный
Или же фанатик-еретик,
Знаю —
плут петляет виртуозно,
Простодушье
рвется напрямик!

Удивляйтесь Вселенной
и живому всему,
говорите спасибо
неизвестно кому.

Удивляйтесь поэту,
одолевшему тьму,
говорите спасибо,
говорите — ему!

— Россия, боль моя,
к чему мне ум и зренье?
Меня вот-вот сметет
наплыв небытия.
Кругом самообман
и самообольщенье,
А я себе не лгу,
Россия, боль моя,
Не вышло, не сбылось,
не состоялось снова.

Все кончено. Тянусь
в грядущие века,
Как через пропасть мост,
и вновь рукой слепого,
Опоры ищет в воздухе
строка.

В стране Пушкина и Блока
называться поэтом —
это редкое мужество
или полный провал.

В стране Пушкина и Блока
на стихи я решился,
ибо жил далеко на окраине
и поэтом себя не считал…

Бояться тебе не пристало,
Что скажет завистник и хам:
Чужие слова не пристанут
К твоим беззащитным стихам.
Никто ничего не прибавит
К поэзии, не пристегнет —
Хулой отличит и прославит,
Потомков к тебе привлечет.

Лирой или секирой —
лирикой или сатирой —
стихи должны быть поэзией
или, напротив, пародией,
только не просто стихами,
рифмами-бубенцами…

Читателю достаточно общенья
с моим стихотворением, а мне
на встречу не поспеть уже,
ревную
к своим созданьям — будто не мои,
дорогами, друзьями и врагами
они со мной не делятся совсем,
когда тоскую по обратной связи
здесь и сейчас,
шагая с москвичами,
спешащими в метро, в универсамы,
на площадь, где задумался поэт,
что к цоколю признанием прикован.

Там, за высотным зданьем на Смоленской,
Выглядывает солнце в пол-лица.
Горит пролет Садового кольца —
Закат изобразил пожар вселенский.

На площади шаг уходящий женский
Поэт чугунный ловит без конца.
(Тень — под колёса… из-под колеса…)
Из «Юности» выходит Вознесенский,

Он старше Маяковского. Но он
Все ж младше… Над окном кулинарии
Осваивают голуби балкон.

Метро толкает скопища людские,
Но огненный распахнут небосклон
Над буднями. Как и судьба России.

И дым над городом, и чад,
И вместо ангелов-хранителей
И трубочистов-чертенят
Плакат над крышей
мирных жителей
Зовет хранить в сберкассе вклад.
А на асфальте сказкам холодно,
А бабушки в могилках спят,
И нет путей назад. Нет Воланда
В квартире номер пятьдесят.
И я, служить общенью призванный,
Я сам люблю, хоть и не рад,
Компьютеры, и телевизоры,

Между дышащей угаром
мостовою и толпой
по бордюру тротуара
ходит голубь городской.