Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

Быть только мастером — невелика заслуга,
Заслуга — исповедь и проповедь души,
Когда ты несвободен от любви, от друга,
От звезд и от земли… Всему принадлежи.

Но с современностью мучительна разлука,
Когда согражданам в коснеющей тиши
Не вырваться из заколдованного круга,
А ты на новые выходишь рубежи.

Толпа торопится, кружным путем влекома.
Ты отклонился? Одиночество отлома
Сноси безропотно, будь верен высоте.

Когда разлом прошел и через стены дома,
Себе принадлежи. В застойной суете
Остаться мастером — учиться немоте.

…Как тихо! Мир замерший чуток,
Но тишь тишине не равна.
Не дай тебе бог перепутать
молчание скрипки
с молчаньем бревна.
Пока не созрела
молитва подкупольная,
ты колокол зря за язык не тяни,
молчание, как возлюбленную,
ты от посягательств храни.

И это с ней умрет.
Она молчать умеет.
Однажды бедных душ
коснулся звездный час…
От бездны немоты
отступничеством веет,
а Слово — это дар,
что продолжает нас.
О музыке смолчать?
Душа окаменеет.
Зачем сама себе
она зажала рот?
Кто песне волю даст,
тот в ней не постареет,
чем более отдаст,
тем менее умрет.
Увидевший цветок
смолчит — цветок увянет,
смолчавший про маяк
потопит корабли,
узревший божество
смолчит — и нас не станет,
пустыни подойдут,
подходят,
подошли…

…но с облаков упав на камень,
крыло стиха ты повредил,
теперь все мелкое подробно
В глаза соломой, но смотри —
Не ты один — такое время,
теряющее высоту.
Что делать? Есть еще в газетах
кроссворды — время убивать…
Что делать? Стало все иначе,
все снизу выглядит не так:
любовь — с изнанки, ум — с исподу
и памятники — с сапогов,
и звезды ржавые как гвозди
в подошве неба…

1981

В московском декабре
нет солнца по неделям,
и тянет подземельем,
и сыро, как в норе.

Туман густой и влажный
размазал вдалеке
Останкинскую башню,
как ложку в молоке.

На душу монолитный
небесный свод налег,
как в малогабаритной
квартире потолок.

И жизнь в таком настрое,
и лозунга лоскут
к периоду застоя
потомки отнесут…

Детству нужен маленький тайник,
Тайна изначальная — природе.
Личность перпендикулярна моде,
Как огласке уличной — дневник.

Что на людях сочиненье книг,
Что любовь, что роды при народе?
Что душа в подстрочном переводе
На расхожий будничный язык?

Умный в переводе на дурацкий,
Женский в переводе на мужской,
Трезвый в переводе на кабацкий,
Гениальный стих — на никакой?

Тайну бережет первоисточник,
Точно балерина — позвоночник.

За спиною не падает занавес.
Оглянись —
на безмолвный запрос
все, что было,
на сцене заново
возникает подряд и вразброс.
Но всегда перед носом — занавес,
эта пьеса вперед не видна.
Проступает ли радость, как зарево,
или кровь —
как сквозь марлю бинта?
Не один бросался на занавес,
как на штурм лотерейных удач,
но предательски
перед глазами
матадор
полощет свой плащ…
Кто-то ищет зазор среди заповедей,
подсмотреть — старается зря,
кто целует краешек занавеса,
за молчание благодаря,
но художник не знает зависти,
верный замыслам вещего сна,
вдаль глядит
и не видит занавеса,
как не видит в кино полотна…

— Молодой был, красивый и ярый,
было творчество и торжество,
а теперь он настолько старый,
точно он никогда ничего…
Налетало ли дерзкое чувство,
обдавая прибоем его?

— Но взыскательней, строже искусство
и все выше его мастерство,
с тихой мудростью тысячелетней
создает каждый стих как последний,
удивляясь ему
как единственному…

Сын природы, невидимо юн,
он летает во сне — этот горный валун.

Улыбается старый колдун.

Суждено горячо и прощально
повторять заклинаньем одно:
нет, несбыточно, нереально,
невозможно, исключено…

Этих детских колен оголенность,
лед весенний и запах цветка…
Недозволенная влюбленность —
наваждение, астма, тоска.

То ли это судьба ополчается,
то ли нету ничьей вины…
Если в жизни не получается,
хоть стихи получаться должны.

Комом в горле слова, что не сказаны,
но зато не заказаны сны…
Если руки накрепко связаны,
значит, крылья пробиться должны.

…но пуля Дантеса
на смену поэта повергнутого
на сцену вызвала Лермонтова —
такая вот пьеса.

Но что за финал,
когда не нашлось современника
спросить с того соплеменника,
что руку на своего
поднимал!

И с тех пор уже
не от француза
погибала русская муза…

Защитилась тогда от поэта,
отстояла себя…
Гору лет
после выстрела из пистолета
перешла —
продолжения нет.
Защитилась,
себя отстояла,
родилась, мол, актрисой на свет,
но актриса тогда почему-то
за минуту,
за четверть минуты
до финала
в лицо не узнала
настоящую роль…
Застрелился поэт.

Говорили потом:
ухватился
за отказ — в оправданье себе,
застрелился поэт,
уклонился
от того, что чернело в судьбе,
упредил середину тридцатых,
с женским именем гибель связал,
написал он, что нет виноватых,
отчего погибал —
не узнал,
потому в полный рост, как бывало,
молодой, упоенный Москвой,
он на площади
весь из металла
с непокрытой стоит головой,

но в глазах у нее
и сегодня:
дымка пороха… стон…
и опять —
с пулей в сердце
он голову поднял,
смотрит,
силится что-то сказать…

Они любили друг друга
и оба с собою покончили…

Правда, он застрелился почти на глазах у другой,
а она полстолетья еще погодила
и многих еще любила,

но все-таки верно лишь то, что в стихах:
Маяковский и Лиля.