Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

Многое сбывается
через много лет,
лишь бы в сердце теплился
терпеливый свет.
Памяти прибавилось
у платанов старых,
и сменились девочки
на Больших бульварах,
спит Эдит на кладбище,
а поет — Мирей,
и Париж — он светится,
он не стал старей…

Под международной
водородной бомбой
йогу постигает гуманист,
про разоруженье
с пафосом и помпой
говорит с трибуны террорист.

Торжество абсурда,
электронный разум,
самолет охотится на львов,
сигареты с фильтром,
бог с противогазом,
быстрорастворимая любовь.

Трудные подростки,
легкие девицы,
острый и хронический психоз,
к солнцу, обезумев,
улетают птицы
от экологических угроз.

Только пострашнее
СПИДа или ада,
что перед развязкою дорог,
стал на четвереньки
посредине стада
Господом отмеченный пророк.

Я выпью вина и заплачу,
Скажу, что я видел Париж,
Скажу, улыбнусь виновато,
Ты это поймешь и простишь.

Немыслимый город с Монмартра,
Художницы юной лоток,
Сиянье осеннего света,
Веков золотой холодок.

Живительный воздух Парижа,
Где музыка прежде всего,
Где шорох бумажного сора
И тот по ночам — волшебство,

Где шляться бродягой завидно,
Где быть одиноким светло,
Где что-то все горести жизни
С дыханьем искусства свело.

На воле — пускай несвободный,
На празднике — немолодой,
Я словно проснулся и вспомнил
Забытое в жизни другой.

Я понял: в Париж я вернулся
Неузнанный, как Одиссей,
Стою, узнаю, собираю
Огни Елисейских полей.

И больше просить я не смею.
Прощай, я мгновенье постиг:
Жизнь делится скупо на годы,
А множится щедро — на миг.

Я вижу Париж, и глазами
Счастливыми, полными слез
Гляжу на пустые ладони,
В которых Париж я унес.

Покуда есть Париж,
еще я жив и молод,
Пусть не вернусь к нему
из дальней стороны,
Мне только надо знать,
что существует город,
Бессонный свет, и бред,
и странный звук струны.

Осенний терпкий вкус
трагической свободы,
Всеведенье и смех,
любовь и слепота…
Его бессонный свет
проплыл под самолетом,
Бездонная вокруг
открылась чернота.

Покуда есть Париж,
еще я жив и молод,
Где б ни был —
встрепенусь
и потянусь к нему,
Но и во сне боюсь,
что подступает холод,
Что брошен он один
во тьму, во тьму, во тьму…

Под рок-музыку аварийности
век идет к своему завершению:
перевыполнен план трагедийности,
переполнена чаша терпения,
а там-там
и днесь:
— Атом там
и здесь!
Мировой бедлам
сочинен
адом:
был сперва Адам,
чтоб в конце —
атом?
Где Орфей? Где его искусство,
чтоб на лире серебряной месяца
подтвердить, что такое безумство
и в безумных мозгах не уместится!

…Голый негр
на пальму взбирается быстро,
на закорках
грохочет битлами транзистор,
и московский мой быт,
он не так одинаков,
если Африка в нем
восклицательным знаком,
ах, лагуну добавь,
деревушку на сваях,
за моторкой угнавшихся вплавь
чертенят-попрошаек,
это было — когда? —
над Москвою морозной
черный блик —
африканский мираж светоносный.

…Разгоняется лайнер,
и в небо, и вскоре
под крылом, как открытка,
Средиземное море,
а под вечер
над джунглями пар, словно вата,
в океан
кипятильником брошен экватор.
Что за ночь! В Дуала —
это порт в Камеруне —
приземляется «Боинг» парной —
в июне —
воздух душно пахнет
французским мылом,
дождь дымится, как душ —
не вчера ль это было? —
только время — не то,
что считает Европа,
а вращенье вселенского
калейдоскопа,
его вертят клешнями
гигантские крабы:
костяные,
сухие, как смерть, баобабы.

…По пустынной саванне
спешит голубая машина —
это в Африке было,
посредине Бенина —
вдруг, как радужный смерч,
толпясь и блистая,
налетает безумная бабочек стая —
от песков до небес,
ни конца ей, ни края,
но с налета — о господи! —
горе немое:
смерть цветасто пятнает
стекло ветровое.
«Тормози!
Мы врываемся в рай, как убийцы!..» —
это в Африке было,
в Москве повторяется, снится —
мчатся бабочки снова,
большие, как птицы,
золотые, лиловые, алые, черные,
небывалые,
обреченные…

Вдруг, проснувшись в казенной постели,
Не поймешь, где какая страна…
Забываешь названья отелей,
Мимолетных знакомств имена.
Роль уюта во временном доме
Исполняют диван и плафон.
Говоришь «чемоданы в мой номер»,
Через день выметаешься вон.
Ни к приемнику, ни к одеяльцу,
Ни к цветам, ни к пейзажу в окне
Привязаться нельзя постояльцу —
В сроке истина здесь и в цене.
Расщепляется миг, где обратный
Счет ведется отпущенным дням…
По путевке Париж однократный
Выдается до вторника нам.
Выдается до пятницы море,
Вырывается время из рук.
И гостиница, и санаторий —
Краткий курс философских наук.
Сдай ключи, не ищи милосердья.
Репетиция смерти — отъезд
Или сон. Но, быть может, бессмертье,
Как бессонница, нам надоест.
Так да здравствует жизнь, где начало
И конец застолбит божество
Расписания. Времени мало?
Будем жить. Это лучше всего!

Я научен теперь, я научен
я прикинусь нормальным, иначе
будут снова ловить и настойчиво мучить.
Делать нечего. Поутру
просыпаюсь, иду умываться,
хлещет кровь из открытого крана,
ничего, я беру полотенце,
отпечаталось красным лицо,
всё в порядке, я к вам выхожу,
напевая игривый мотив,
все довольны, и завтрак на столике, —
в этом мире никто не убит.

Все кончилось благополучно.

Волков почуя, бараны
еще теснее сплотились
вокруг своего пастуха,
когда он вскинул двустволку,
и волк закружился, раненый,
бросился пес на хищников,
и те ушли от греха.

Все кончилось благополучно,
как я вам сказал заранее.

Садилось кровавое солнце,
лучи посылая вкось.
Пастух в тулупе овчинном
задумчиво ел баранину,
и преданный пес лениво
глодал баранью кость…