Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

Что такое — деревня?
Да еще — в Октябре?
Это зависть и ревность,
серый дождь на дворе,
это осень и плесень,
по колено в грязи…
Это пьяные песни
по усопшей Руси.
Что такое селенье,
где привыкли молчать?
Это скука и Ленин
на стене, как печать!
Сгнили русские баре,
где ты, белая кость?
Только русские бабы,
только грустный погост.
Нет ни Бога, ни псарни,
лишь старухи да пни.
Где вы, русские парни?!
В Ленинграде они.
За кабацкою дверью
позабыли давно,
кто такая — Лукерья,
что такое — гумно.

Прожив свой век в недоуменье,
я, наконец, подбил дела:
итак, Смиренье и Сомненье, —
вот жизни бренной два крыла!

В ответ на чью-то оплеуху
я не спешу хватать ружье,
но, помолясь, набравшись духу,
я выбираю забытье.

Налив стаканчик «зверобоя»,
с улыбкой грустной, что светла,
я свой Париж сдаю без боя,
чтоб только Франция жила!

Час. Гниение колбас.
Витрин гной.
Сколько нас
у смерти про запас —
для земли родной.
В час еще отходят поезда
и покойники — в свои стада.
В час рыдают жены
жеребцов.
В час — спадает напряженка
с пьяненьких юнцов.
А вчера
без двух мгновений в час
у соседа вытек правый глаз.
Сам собою вытек, мигунок.
Спит станок… Блаженствует верстак.
Тик-так. Тик-так.
…Как опохмелиться за пятак?

В два часа
опускаются у бродяг паруса,
как крылья, как перья.
Исчезают сомненья, неверья.
Окунается мозг в кипяток сна.
Снится весна.
В два часа по шоссейной дороге
шествуют непризнанные боги
с котомками,
с мыслями звонкими,
с траурными подглазьями,
не утепленные на зиму.
В два просыпается птица сова.
А восторг, родившийся в два,
до утра протянет едва…

Три удара за стеной.
Три дыры во тьме ночной.
Я глотаю чьи-то мысли,
что от рифмочек прокисли.
Лес, как волос, шевеля,
в танце кружится Земля.
Ниспадает с потолка
нитка с телом паука.
С влажной крыши, с высоты
льют мяуканье коты.
Положив под челюсть руки,
я ловлю ушами звуки.
В туалете — всхлип воды.
За окном — удар звезды! —
о панель… И одичало
одиночество кричало!

Когда пролязгало четыре,
в квартире кто-то взвыл во сне!
Что в этот час творится в мире?
Кто на вопрос ответит мне?
Не началась ли хмурым утром
опять, как некогда, война?
А тот народ не стал ли мудрым,
что зла посеял семена?
В четыре меньше дыма в небо, —
почти не курят в этот час.
В четыре водку пить нелепо,
но, если пьешь — не пей без нас.
В четыре капля с водостока,
последняя — по горлу вниз.
В четыре медленно с Востока
заря впивается в карниз.
И так очерчено четыре —
и выпукло, и четко так!
И всем неспящим в этом мире
душа моя — дорожный знак.

Бывает же такое время — пять!
Ни дать, ни взять другой планеты время.
Из похождений возвратился зять.
Обходит тещу. Робко чешет темя.
Холодные пельмени молча ест.
В потемках перешагивает сына.
Ему заутро — в Обыл-ебыл-трест,
где шаткий стол, с отбросами корзина.
Сейчас он засыпает на ходу,
валясь, как древо срубленное, в койку.
И сигарета, посновав во рту,
вдруг замерла,
приняв, как Бобик, стойку.

В груди — сомнения кинжал.
В душе одышка. Оплошал.
В мозгу — сумятица, разброд.
Прокис в подкорке кислород.

Пишу письмо. В подтексте бред.
Им будет адресат согрет.
Кадушку ребер обруч сжал.
Тревоги обруч. Оплошал.

Безбожен мир. Уныл мой дух.
Кто оплошал? Один из двух:
извечный Он, иль тучный я,
под кем скрипит судьбы скамья.

Профессор кислых щей, пижон или кретин,
Аллах иль Магомет — ах, кто ни умножай, —
одиножды один получится один.
Но и одно зерно пророчит урожай.

Мы все по одному — и раб, и господин.
Всяк сущий одинок, и гроб всему итог.
Одиножды один и в Греции один.
Один — и Люцифер, и всемогущий Бог.

И ты, мой антипод, доживший до седин,
меня не обличай, учти: я — твой двойник.
Одиножды один останется один…
Но — от любви одной весь этот мир возник.

Видит Бог, надоело —
все вокруг колбасы,
все о черном да белом.
Я хочу бирюзы!

Вылезая из норки,
растопырив усы,
я хочу на пригорке
обомлеть от красы.

От летящей березы,
от поющей козы…
Чтоб — отхлынули слезы
чтоб — отпрянули псы.

Жизнь хороша моментами.
Успеть, хоть часть, но всласть!
Бог с ними, с претендентами,
клюющими на власть.

Пусть станут президентами,
пусть издадут декрет.
Жизнь хороша моментами!
А в целом — ложь и бред.

Беда с интеллигентами,
что ищут в жизни суть:
ведь и они, моментами,
не прочь словцо ввернуть.

Возвращается «нэп».
Удаляется время безбожное.
И Россия, как склеп,
как кладбищенский склеп, потревожена.
Ни бум-бум, ни строки
не прочесть по-заморски крестьянину.
И дымят мужики, и скворчат шашлыки
из тропической обезьянины.
Происходит весна.
Потянуло чужими эфирами.
Опустела казна.
Наводнилась страна командирами.
Там, где жили друзья-кумовья,
поселились враги-неприятели.
Нефть ушла в глубину,
совесть клонит ко сну…
Не дымят предприятия.
Что же будет потом?
По прошествии нового времени?
Славный будет дурдом.
Ни России, ни роду, ни племени.
И придут комиссары опять.
И начнут заниматься ошибками.
Те же, к свету способные звать.
Только форма — с другими нашивками.

В музее монументов,
чьи кончились часы,
утрачены «фрагменты» —
бородки, лбы, носы.
Калинин, Ленин, Троцкий,
угрюмый дядя Джо…
Отпетые уродцы.
Не крикнешь им: «Ужо!» —
как пушкинский Евгений
надменному Петру…
Их каменные тени
живут.
А я — умру.