Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

На заборе, не при деле,
на осеннем ветерке
люди лучшие висели —
от плохих невдалеке.

Фотографии поникли,
пробрала их, с ветром, дрожь.
И серьезные те лики
поливал осенний дождь.

А в квартирах в это время
люди худшие, в тепле,
потребляли чай с вареньем…
Словом, жили на земле.

А меж тем и этим братством,
сам не свой, стоял поэт…
И решал: куда податься?
Середины-то ведь нет!

У меня такая боль безбожная
набухает в жилке — на виске.
Погостишь, как гвоздик у сапожника,
и сидишь — по шляпку в каблуке!

В нашей дымной, в нашей вздорной комнате
половицы пляшут под ногой.
Заходите, трагики и комики,
поделитесь серенькой тоской.

У меня такая жизнь протезная,
что и запрокинуться невмочь…
А вчера соседку перерезало
на две половины: День и Ночь.

На Колымском тракте — трактир.
Пьет проезжий преступный мир.
Пролетают с воплем машины,
тянут бешеный свой пунктир.
А в трактире преют плешины.
Вышла девушка на крыльцо —
кровью вымазано лицо.

Какое страшное лицо!
Глаза ночные, без просвета,
а губы вылились свинцом…
Кому-то будет он отцом?
Чье тело будет им согрето?
Он молча пьет из кружки пиво.
И жмется очередь тоскливо.

Эта песня, птичка-песня
в горле мечется.
Над деревней бледный месяц
бражкой лечится.

Это сосны, тянут сосны
шеи медные.
Надо мною воздух просто —
блажь рассветная.

Скоро утро вспыхнет мудро!
Сердцу некогда!
Спи, лахудра, — в сердце тундра…
Ехать некуда.

Ах, дорога, вниз полога, —
крах предчувствую…
Вот бы Бога, хоть немного,
Хоть бы чуточку.

За окнами — лежание зимы.
Стоят дымы, и мечутся машины.
И не добиться радости взаймы.
…Белым-белы палатные мужчины.
Они, ворча, прощаются с вином.
Их точит зло, им выдана обида.
А за окном, за розовым окном
зарей морозной улица облита.
А добрый врач — стерильная душа —
внушает нам, довольствуясь гипнозом:
«Вино — говно. Эпоха хороша!
Великолепна якобы глюкоза.»
…Там, за окном, где винный перегар,
стоячий дым и меховые бабы, —
из-за ларька шагнул на тротуар
последний мой мучительный декабрь!

Износилась нервная система,
черепушка лопнула по швам.
Я грызу незыблемые стены,
бью больных по мягким головам!
То — пою затравленные песни,
то — пишу прошение в ЦК.
Я живу, как солнце в поднебесье,
остываньем тронутый слегка.
Захочу и вылечу простуду.
Захочу и вылечу в окно.
Приходила девушка оттуда —
из вчера… Заплакала смешно.
Я ее погладил по запястью.
И… залаял. И захохотал.
И зубами, прущими из пасти,
душный воздух резал и хватал!

Под пологом электропроводов
дымит морозно улица ночная.
Мы дети ядовитых городов.
Мы серый день покорно начинаем.

Мы давим кнопки, валим рычаги.
Душа людей танцует и коптится, —
как будто в пене вольтовой дуги
трепещет окольцованная птица!

Клубок улыбок, висельных гримас,
потоки лжи, разряды поцелуев!
Рабочий класс. На башне вечный Час!
И вечный мат плывет, как аллилуйя!

Все некогда осмыслить бег времен:
крушенье эр, эпох звездопаденье,
мерцанье душ в коробочках имен,
стремленье тел за собственною тенью.
Больничным коридором узок путь.
В конце — дыра: прощание с родными.
Так в чем же суть? В падении на грудь?
Но кто прижмет, но кто тебя приимет?
Кто не прогонит с собственной груди?
Кто по тебе прольет молитву взгляда?
И ты летишь, ржавея на пути,
под неумолчный ливень звездопада.

С неохотой собрался в рейс.
Хоть бы лопнул под нами рельс.
Хоть бы запил в купе сосед.
Партбилет бы выпал в клозет!

Пересяду-ка в самолет.
Над тоской лесов и болот
буду плыть, как птица удод,
этот свет возвращая а тот.

А потом опять, поутру,
как в могилу, в свою нору,
как в вулкан с синевы небес —
в преисподню земных чудес!

Мне пора на природу,
на деревья, на конки,
на проточные воды,
дармовые цветочки!

Я залезу на елку,
пропою петушком
в молодецкой футболке,
с завитым гребешком!

Кукареку, кварталы,
парапеты — ку-ку!
Вот какой разудалый
я вишу… на суку.

Роскошь сытых обиталищ,
сундуки надежд и снов…
Я поэтам не товарищ,
я им — дядя Иванов.

Я хожу задами улиц,
я гоняю голубей.
На помойке в драном стуле
я сижу, как воробей.

Я не думаю, не маюсь
в ночь с фонариком в душе…
Кто там голову ломает?
Все поломано уже.

Мне говорят: «Бери топор,
пойдем рубить кого попало!»
А я багряных помидор
хочу, во что бы то ни стало!

Мне предлагают: «На — деньгу.
Купи жену, купи машину.»
А я кричу кукареку!
Поскольку так душа решила.

Мне шепчут: «Сочини словцо
про дядю Васю… Вот чернила.»
А я зажал в дверях яйцо
и улыбаюсь, как горилла.

Меня хватают за рукав:
«Пойдем в кабак! Попарим душу!»
А я в ответ на это: «Гав!!»
И зубы страшные — наружу.

…Зовут, скулят. Устали звать.
Молчат угрюмою гурьбою.
А я хочу поцеловать
вот это небо голубое!

Темный бор, за ним бугор.
На бугре — крестьянский двор.
В синих окнах темнота.
И подперты ворота.

«Эй, вы, сонные тетери!
Отворяйте настежь двери.
Я вернулся из похода.
Веселиться мне охота».

Тишина вокруг, покой.
Ни собачки — никакой.
Хоть бы жареный петух
потревожил духом нюх.

Обойду сторонкой двор.
Сяду я да на бугор.
Да открою пузырек.
Да надвину козырек.
Да воспомню мать свою!
И чего-нибудь спою.