Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

Веточки бронхов пухнут в зловонии.
Легкие нежно трепещут в агонии.
Вы меня здорово сказкой надули:
ложь! Ничего, кроме вкрадчивой пули.
Пуля вошла, осмотрелась сверляще…
В шестиугольный кутаюсь ящик.
Врете! Я жил бесподобно! Богато!
Небо в моих голубело палатах.
Пол мой сверкал непрохоженым снегом,
ложе дышало некошеной негой.
Но — задушили меня провода:
радио-теле-белиберда.
Перекусила мой стих, мою власть —
черная челюсть — газетная пасть!

Враги ушли. Со сцены — в Лету.
Каких теперь свергать князей?
Со власть имущими поэту
не по пути. Долой друзей?

Какой теперь держать экзамен?
Быть верноподданным — позор.
Поэт обязан партизанить,
скрипеть зубами, хмурить взор.

Ах, боже мой, какая скука —
свергать одних, затем других…
Куда прелестней — дождь иль вьюга
деяний наших лжеблагих.

Вновь отпылала заря.
Смутному голосу внемлю:
«Боже, верни нам царя,
выручи русскую землю!»

Шум этой жизни и гам
я в своем сердце смиряю.
Молча к разбитым ногам
вновь кандалы примеряю.

Ночь на дворе, как стена.
Темень, как камень, недвижна.
Слышно, как дышит страна.
Все еще дышит… Чуть слышно.

Мне ваши гимны и рулады
проели душеньку, как моль.
Откуда вы, ребяты-хваты,
и почему безбожны столь?

Мою страну вы охмурили.
У ваших рыскающих жен
пушок греховности на рыле,
и нерв слиянья обнажен.

Отчизны нет. Остались даты.
Боль обезболил алкоголь.
Лежат в сырой земле солдаты.
Летит сквозь мозг сухая моль.

В средоточьи уюта, в окружении книг, —
расщепляющий ядра, тщедушный старик.
Он питается хлебом познания, теплым сном.
И большую Россию следит за окном.

А в оконную щелку кто-то тянет хитро:
«Ты не то, старичок, расщепляешь ядро.
Ты способен на большее, нежели на войну:
скажем, в щепки разделать державу-страну!»

Старичок улыбнется, сам себе, как дитя.
За окном напружинится ветер, свистя.
И большая Россия от хохота старика
распадется на сорок четыре куска.

От вкрадчивых капель хмелеет округа.
Свистит тенорок, как тамбовская вьюга!
И брызжут с трибуны — мокротой — слова:
«Россия без крови и смерти — мертва!»

Ах, вам ли не знать, сатанинские дети,
что чадо свободы зачато в запрете.
Что путы свободы и цепи тюрьмы
извечно — одной — порождение тьмы.

Все ваши призывы не глубже могилы.
Лишь в гордом смирении черпаю силы,
не в ваших свободах, чье имя тщета, —
в пресветлой, предсмертной улыбке Христа.

Сегодня я один или — никто.
Нет за душой ни рублика, ни веры.
Наброшу я старинное пальто
и закурю в пределах атмосферы.

Сегодня я один, как и всегда.
Сдаю бутылки. Обретаю пиво.
Таких, как я, у черта — до черта.
И все же я меж прочих — особливо…

Сегодня я один. Как та звезда,
что прилепилась к небу как-то сбоку.
Подайте, христа ради, господа, —
не на бургундское… На свечку Богу.

Сердце выдохнется и умрет.
Будет рай, где мы уже не люди.
Или — ад. Мне все равно, по сути.
Будет нечто. Жизнь наоборот.

Ни березки голой под окном,
ни шуршащей за окном метели.
Будет то, что мы не разглядели
в серых буднях, в промельке ночном

Явь за явью… Дух, но — не в сосуде
Будет «то». Но «этого» — не будет.
Или — или. То бишь, либо — либо.
Что-то будет. И на том спасибо.

Пробелы в памяти, провалы.
Что было с нами — миг назад?
Какие пели запевалы?
В какой влекли цветущий сад?

Окаменелость сердца, мозга,
остервенелость сонных душ
грозят погодкою промозглой
стране, вкусившей блажь и чушь.

Блажь звездолобых краснобаев.
Чушь кровожадных леваков.
Россия? — Да. Но — не любая.
А та, святая, без оков.

Запах пеньки чередуется с запахом черного кофе.
Шарканье ног — с барабанною дробью копыт.
Санкт-Петербурга курносый романовский профиль,
морось дождя занавесила пахнущий кренделем быт.

Крадучись, я пробираюсь вдоль стен в департамент.
Снова прошенье несу об отлете куда-то на юг…
Птичкой озябшей стремлюсь я к утраченной даме,
к той, что меня называла: «Мой милый… Мой ласковый друг».

Все это было — вчера? — при царе Николае,
только за минусом красных расстрелянных лет.
Не было красных! Над родиной слава былая!
Возле парадного — лаком сверкающий кабриолет.

Душа еще жива,
цела — не извели,
как церковь Покрова
над водами Нерли.

Парящая, светла,
хотя в воде мазут.
Грань каждого угла
ясна, как Божии Суд.

Над зеленью полей,
над белизной снегов
она хранит друзей
и… стережет врагов.

А землю трогает снежок
И все не тает… А пора бы!
За щеки вставив пирожок,
идут смышленые прорабы.

Они задумали завод,
они поднять его решили
среди пружинистых болот,
где до того — лягушки жили.

И просиял небесный свод,
и вздрогнул лес, как от щекотки
…Они задумали завод
по производству белой водки.

Сейчас начнут повелевать,
сейчас закурят для начала.
И наш завод начнет вставать
и озираться одичало!

В деревне, где живу, старея,
меня, погибшего за Русь,
все принимают за еврея.
Пошто?! Ответить не берусь.

Ведь ни маци не ем, ни квасу
не отвергаю, ан — не тот…
Хотя принять за папуаса
резонней… Вот ведь анекдот!