Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

— «Здравствуй. Я тебя не видел
восемнадцать лет».
Глянул я — чуть глаз не вытек:
— «Ты ли это, — дед?!»
— «Я-то, я. Но скоро сорок
и тебе и мне.»
Я ему: — «Послушай, Жора,
может, выпьем?»
— «Не!
Ни граммульки, ни полкапли
вот уж десять лет.»
И протягивает грабли,
говоря: — «Привет.»
Скоро сорок. Скоро двести.
Скоро — миллион!
А когда-то пели вместе
песни. Я и он.

Сижу, потому что стоять не могу.
Я выпить желаю. Разрушить тоску.
Как вдруг — прилетел под окно голубок
и сразу нагадил. А я — занемог.
А я, оскорбленно взирая на мир,
отнес голубка в коммунальный сортир,
в котором чугунный стоит унитаз,
с тех пор как лишили Романовых — нас.

Как это серенькое небо
вчера грустило и рыдало!
Как будто я в объятьях склепа —
на дне кирпичного квартала.

О, мне, как человеку почвы,
как человеку агрегатов,
казалось все это нарочным
и несколько витиеватым.

Я очень пиво обожаю,
его отрыжку роковую.
Проблему я не столь решаю,
а сколь, — решив ее, — ликую.

Но в сердце чаще — ватно, утло,
по мелочам да и по сути…
Какое серенькое утро,
какие втоптанные люди.

Рассвет сквозь иглы сосен.
Туман съедает снег.
Весна, а в сердце осень.
И деревянный смех.

Идем. Куда? Не знаю.
Ведут. Молчит конвой.
Россия, мать родная
с патлатой головой.

Явь источает запах,
тоску — не аромат.
Плывет, как дым, на Запад
великорусский мат.

До чего же дико
на пустом шоссе.
Дождик. В сердце тихо.
И поля — в овсе.
Где я жил до этих
моросящих дней?
Где я пил? В буфете.
И не с ним, а — с ней!
…Горбится автобус,
производит шум.
Надо только, чтобы
не сдавался ум.
Надо непременно
шевелить мозгой.
А не то — коленом —
и под зад ногой!

«Мать моя меня рожала туго», —
это мной услышано от друга.
Видимо, что так оно и было:
ржала и лягалась, как кобыла!
Не всегда оно бывает быстро, —
ведь кого на свет решила выслать:
не инструктора райкома, где там!
тунеядца, алкаша, поэта.
Потому и туго появлялся,
что весь мир тому сопротивлялся.
Торговали б водкой в животе, —
он бы и сейчас сидел в гнезде.

Вот вы ругаетесь, хватив из ложки супа
кипящего, хоть и не дали дуба.
Выплевывая кожу изо рта,
вы мыслите, святая простота:
«Как больно жить, как жизни тяжек труд!»
Но жизнь пройдет, вам рюмочку нальют,
и вы простите — Родине, жене, —
что жили как бы по уши в говне.
Зато теперь — в желудке — летний сад!
Еще одну! И — нет пути назад…
А вы ругаетесь, как нищий на помойке,
как мужики, что вышли из попойки,
как член Це-Ка, что вышел из дворца…
Ах, где ты, радость, радость без конца?

Не верю, что нас разлюбили.
Лет двадцать мы горькую пили.
Потом, озираясь смятенно,
тихонько полезли на стену.
Вконец освинело умишко.
Пришло бы из детства письмишко.
Хотя бы — единая строчка, —
три радужных слова и точка,
примерно, таких очертаний:
«Вернитесь, довольно скитаний».

Из черепа великого поэта
я пил вино, скучая при свечах.
И терпкое, как смерть, кощунство это
ласкало кровь! И пенилось в очах.

И не было со мною в этот вечер
ни суеты, ни слез минувших лет.
Текли стихи, и оплывали свечи,
и гениальность излучала свет.

Она на нем, прокисшем, виснет,
хотя и сознает, что он — не то…
Так на пожаре, вместо жизни
порой спасают… старое пальто.

Вот он связан, кусается,
в жилах пенится злость!
Посмотри-ка, красавица,
что с любимым стряслось.
В лимузине катал тебя,
мед стекал по усам.
Мог он беды отталкивать
без помощников, сам.
Жил поющий — не ноющий,
знал и этак, и так,
а теперь, как беспомощный,
подорвавшийся танк.
На графинчике с корочкой
занесло — и в кювет!
«Ну и пусть себе корчится!»
прозвучало в ответ.
«Помоги ему… кончится», —
снизошла ее мать.
А красавица морщится:
«Толку — ногти ломать!»

А в декабре все не было зимы.
И на асфальте белые окурки
за пять шагов разглядывали мы…
Отягощали ватные тужурки
сердца и плечи молодых людей.
И с отвращением воды касались чайки.
И вместо снега — высевки дождей
собак и горьких пьяниц помечали.
Все остальное пряталось: в дома,
под зонтики, под крыши лимузинов,
под крылышко унылое ума,
под стеклышко кафе иль магазина.
А я — среди собак и забулдыг —
не прятался, поскольку боль постиг.

Стала рожа шире тела,
шире задницы… Ну, что ж.
«Потолстел!» — гнусавит Стелла.
«Пополнел!» — гундосит Жорж.
— Да, братишки, — отвечаю, —
что поделать — разнесло.
Может, в Африку отчалить,
сбросить парочку кило?
Может, петельку накинуть?
Может, в водочке сгореть?
В брюхо ножик сунуть-вынуть,
чтобы, значит, похудеть?
Вот какое, братцы, дело, —
не влезаю в макинтош…
Извините, тетя Стелла,
не судите, дядя Жорж.

Стол из елового обрубка.
Прозрачны рюмки-пузыри.
В моих зубах для форса — трубка,
в ней полыхает жар зари!
Качает музыка сознанье,
шипят в сосудах спирт и кровь.
Помоевидное лобзанье
пророчит чистую любовь.
Ложусь на черные простынки
и реагирую на твой
неженский лоб в тоске косынки,
на свой хотимец нулевой…

В электрическом поезде
мы сидели вдвоем.
Что ты, золотко, роешься
в чемодане моем?
Я не пьян, паразитка ты,
я ужасно не пьян.
Шоколадною плиткою
сладок мой чемодан.
В неотправленном поезде,
угодившем в тупик,
я, раздетый до пояса,
в твою тайну проник.
У тебя зубы черные,
хищный ежится рот.
Слышу: вышла в уборную,
ткань газетную рвет.
Ах, репейник меж рельсами,
ах, бурьян между ног…
Я любил тебя весело,
как, по-моему, мог.
Дура, дура, не ценишь ты
моей лютой тоски.
В чемодане — не денежки,
в чемодане — стишки.
В чемодане бумажечки,
не в чернилах — в крови.
Моя злая фуражечка
набекрень — до брови!
Я нахмурился здорово,
ненавижу тупиц.
Связь тончайшая порвана
двух сомнительных лиц.
В неотправленном поезде
день и ночь — от и до.
Может, Богу помолимся?
Друг за друга? А — что?!