Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

Чахоточная черная зима
держалась на нуле, дождила аж до марта.
Но вот за окнами как бы истлела тьма, —
снег повалил… И сколько в нем азарта!

Деревья щеголяли в бахроме,
земля и впрямь для многих стала пухом.
Неслышные машины шли с ухмылкой на уме.
И провода над городом — как бы от сна опухли.

Кирпич старинный здания тюрьмы.
Ощерилась в стене железная калитка.
Последний человек на снег из затхлой тьмы
ступил… и прочь спешит — задумчиво, но прытко.

Напитанная водкой,
таящая дурман,
испорченной походкой
вошла она в туман.

Туман кипел и стлался
над черною тропой.
Ушла. А я остался
наедине с толпой.

Я молод был, печален,
отчаян, отрешен…
Но ждал ее начальник
развратник и пижон.

Твои глаза коровьи
я нюхал, как цветы.
Отравленный любовью,
шел умирать в кусты.

Твое сухое вымя,
твой голос нежно-злой,
твое святое имя
я вымел в ночь — метлой!

Любовь была жестока,
как драка, как тоска,
как пуля, что до срока
мелькнула у виска.

Он вез директора из треста
на «волге» цвета изумруд…
Не суждено было до места
доехать тем, кого везут.

На самом резком повороте
хватил шофера паралич.
В предсмертной жалобной икоте
упал на руль шофер Кузьмич.

Директор делал выкрутасы,
баранку рвал у мертвеца.
Но не одна на свете трасса
ведь не бывает без конца.

Она кончалась магазином,
где ювелир, как изумруд,
стоял, роскошный рот разинув,
сказав: «Сейчас меня убьют…»

Вот так убили ювелира.
Убил его мертвяк-шофер.
И поэтическая лира
на том кончает разговор.

Торговала ты водой
газированной.
Был жених твой молодой —
образованный.

Он закончил факультет
филологический.
Заболел болезнею
венерической.

Наградил тебя сполна,
под завязочку,
чтоб носила на носу
ты повязочку.

Проклинала чтобы ты
жизню русскую,
говорила чтобы в нос —
по-французскому.

И сидишь ты на дому,
затворившись,
нос не кажешь, так как нос —
отвалившись.

Шел, как плуг.
А сел под месяц,
сел и вдруг…
убавил в весе.

Встал и в лес
ушел, уплыл.
Шел он без
того, что сбыл.

Миг был гол,
согнут в дугу.
Кал, как кол,
торчал в снегу.

Нашла милиция в снегу
сперва сапог, затем — башку.
Веселый труп с бородкой!
Замерз, но пахнет водкой.
Сержант его ногой копнул.
А труп… очнулся.
И — рыгнул.

Из шинели Гоголя вылезши,
призамерзнув и приустав,
мостовую глазами вылизав,
мы проходим, ушлыми став.
А начальнички — череп голенький
от больших хрущевских идей
изрекают: ишь, алкоголики!
Выдают себя за людей!
…Очень грустно и очень больно
острый мозг носить на плечах.
«Алкоголики, алкоголики…»
Не один Есенин зачах.
Мы проходим Невским незримо,
задеваем плечами дома.
И мелькают девушки мимо,
от начальничков без ума.
Но карабкаюсь я упрямо, —
злым стишком по лысой странице!
Родила меня просто мама,
а могла бы родить — птица.

Я содвинул железные ставни,
я окно, что выходит на юг,
заложил кирпичом! Но оставил
амбразуру для встречи ворюг.

Поджидая ночных лихоимцев,
я ружьишко просунул в дыру.
…Но никто не посмел объявиться,
кроме солнца! И то — поутру.

И тогда сконцентрировав силы,
обнаглев от стакана огня,
я пальнул в золотое светило…
И погасло оно. Для меня.

Отчизна в поисках кормильца
читает лозунг на стене.
Бюрократические рыльца
желают лучшего стране.

А что — народ? Сыны Отчизны?
…Как бы присутствуя на тризне,
по вынесении икон, —
усердно варят самогон.

Старые стулья — еще досоветских времен,
напрочь просижены тоннами задниц.
Дачная мебель, чей статус давно отменен.
Гвоздик, торчащий в обивке, как в памяти, — ранит и саднит.

Грязные кошки, бездомные тощие псы,
лица людей, почерневшие в пламенной злобе.
Все это схлынет, заткнется куском колбасы
и позабудется искренне, словно урчанье в утробе.

Сад отдыхает: на ветках ни яблок, ни груш.
Выдохся август. Жалеть его краски излишне.
Листья усопшие. К ночи — мерцание луж.
Время и люди. И листья. И птицы. Но певчих — не слышно.

Всю ночь сухие травы
ломались подо мной.
Окраиной державы
спешил я в мир иной.

Всю ночь пустыней-степью,
свобода — как тюрьма…
Страх, возведенный в степень,
сводил меня с ума.

Нет, не в киргиз-кайсаки, —
в край жизни неземной!
И молча шли собаки
бездомные за мной.

Не по сытой иностранщине,
где кисельны берега, —
по родимой партизанщине,
по махновщине — тоска!

Неизжитым сердце полнится.
Жар лампас и дыбь папах, —
это вновь казачья вольница
в степь летит на скакунах.

Не подделка комсомольская,
не в обмане, не в гостях, —
вновь тележка гуляй-польская
вдоль России — на Рысях!

Очень странная страна,
не поймешь — какая?
Выпил — власть была одна.
Закусил — другая.

Прозрачной стала голова —
аквариум-горшок.
Вот мысли донная трава,
вот окунек-стишок.
Там тень сомненья проплыла,
как тучка… И любовь
по капиллярам из стекла
спешит, как жизнь, как кровь.
Вот как бы солнца, невзначай
луч вспыхнул и потух, —
то покаянная печаль
обволокла мой дух.

Разбавлю водку томатным соком
и пью несмело, украдкой — боком,
косясь на двери огромной кухни…
В квартире дрыхнут. Никто не ухнет,
никто не влезет спросонья в душу.
…Я долго строил.
Теперь я рушу!
Я строил песни, шкафы и семьи.
Был уважаем… весьма не всеми.
Любил улыбки. Сам улыбался.
Все строил домик, а он ломался.
Вот говорят мне, что нездоров я.
А я-то знаю, что водка — с кровью,
а не томаты… Ох, не томаты!
Здесь помидоры не виноваты.