Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

Напишу роман огромный,
многотомный дом-роман.
Назову его нескромно,
скажем, — «Ложь».
Или — «Обман».
Будут в нем козявки-люди
драться, верить, пить вино.
Будет в нем рассказ о плуте.
Будет он, она, оно…
Будет пламенной идея
под названием — «Тщета».
Вот опомнюсь и затею —
настрочу томов полста.
Сам себе куплю в подарок
домик с бабушкой в окне.
А остатки гонорара
не пропью — снесу жене.

Под собой не чуя ног,
поздней осенью, во мраке
я набрел на огонек,
что мерцал в пустом бараке.

Расползлись его жильцы
кто куда по бездорожью,
разошлись во все концы,
положась на волю Божью.

И лишь некая душа —
запропавшая без вести,
продолжала, не спеша,
проживать на прежнем месте.

Зажигала свет в окне,
ветер слушала вполслуха…
И блуждали по стене
тень и свет живого духа.

Иметь избу… Или — избушку.
Иль, на худой конец, — шалаш.
У входа — маленькую пушку
для повергания в мандраж.

В углу — бутыль вина… Бутылку.
Или — хотя бы — пузырек.
Прибереги свою ухмылку,
мой хищный критик, мой хорек.

А на полу избы… избенки,
или — на травке шалаша,
пускай лежит в своей пеленке
новорожденная душа.

И долго жить… До смерти друга,
что будет рядом, возле, здесь…
А если одолеет скука,
то про запас чернила есть.

Завихряются машины,
как железная струя.
Мы еще с тобою живы,
оболочечка моя!

Навались, душа, на посох.
Что там светит впереди?
В рай напрашиваться поздно.
В райсобес — не по пути.

Значит — в ад, точнее — в зелье,
в круг дрянных, зато — родных!
А отсюда и веселье,
что шокирует иных!

Утро. Полумрак. Полурассвет.
Завтра — будет.
Будущего — нет.
Ноги загрустили. Руки сникли.
Уши к полумузыке привыкли.
Вот и полумрак полуиссяк.
Головой с размаху — о косяк!
Чтобы, значит, мозги набекрень.
Утро. Полусумрак, полутень.
Как кистень — под головой кулак.
Время просыпаться.
Ан — никак.

Среди деревьев возле дачи
одно вело себя иначе,
чем остальные дерева:
оно… скрипело! Чуть, едва.
Оно стенало, как от боли,
как бы желая лучшей доли.
И, затаясь в своем углу,
тот скрип терпел я, как иглу,
входящую в мой мозг унылый…
Но вот на днях собрался с силой,
схватил топор! И — смерть сосне.
Но скрип остался. Там, во мне.

По перрону ходят люди,
ждут отправки кто куда.
Рядом в каменной посуде
«Кипяченая вода».
Пожелайте, воробьишки,
мне ни пуха, ни пера.
Пассажиры точат книжки,
как жуки… Стоит жара.
И шибает из вагона всем,
чем пахнет человек.
Вот пакетик от бекона
на путях окончил век,
вот неясная старушка
помочилась между шпал…
Вот земля — моя подушка,
на которой я поспал.

В человеке вспыхнула тревога:
из газет узнал, что нету — Бога!
Причесался. Вышел за ворота.
Глядь! — из-за угла хромает кто-то.
Поравнялись. Щелкнули зубами.
«Значит, нет Всевышнего над нами?»
Так они подумали — с испуга.
И слегка обидели друг друга.

Два бандита смиренно сидели в пивной
после темной и мокрой работы ночной.
Разгрызая зубами соленый сухарь,
чернобровый сказал убежденно: «Фонарь!»
Отхлебнув свое пиво, и мрачен, и зол,
белобрысый на это ответил: «Козел!»
А в пивной становилось заметно тесней.
Был один из семи нумерованных дней.
Неустанно скулила несчастная дверь.
И сказал чернобровый: «А ты ей — не верь!»
На столах заунывно звенело стекло.
Белой пеной, как снегом, столы замело.
И сказал белобрысый: «Уеду на юг!»
А в ответ чернобровый: «Уедешь — каюк!»
Выходя из пивной, озираясь на свет,
два бандита сказали друг другу: «Привет!»
Белобрысый, подумав, добавил: «Пока».
И безжалостно их повязала Че-Ка.

В тишине шуршала мышь.
Хан чесался. Тохтамыш.
Хан чесался потому,
что неможилось ему.
А неможилось ему,
потому что съел хурму
слишком свежую, пожалуй, —
хан не ел товар лежалый.
На лице его печаль,
как кисейная вуаль.
Говорит ему один:
— Не печалься, господин.
Финик съешь, откушай фигу.
Поспособствуй ханству, игу, —
наше иго — это ж благо!
То ли будет в век ГУЛАГа.
…Ночь пришла. Советник скис.
Тохтамыш испил кумыс.
На носу сидела вошь, —
на, понюхай и положь.

Удивительное дело,
до чего капризно тело:
то понос его прохватит,
то надуется гнойник
где-нибудь внизу и сзади,
то, глядишь, запор возник.
Хрустнет кость, лишай стригучий
заведется на башке,
то закружишься в падучей,
лопнет жилка на виске.
…Ускоряясь, мчится тело,
в землю-матушку спеша.
И, смотря на это дело,
думу думает душа.

Мы сидели чинно в парке,
ели пряники, молчали.
Пароход шипел и харкал
ниже парка — на причале.
Кто-то ерзал на гармошке
упоительно и тошно.
На деревьях пели кошки
одиноко и тревожно.
А на пристани у кассы
мы расстались, как на сцене.
Ели пряники напрасно —
без идеи и без цели.
Пароход затем отчалил,
увозя твою прическу.
Я остался на причале —
молодой и трезвый в доску!

Сосед приходит и садится на кровать,
и начинает сразу яростно зевать.
Четыре гаврика играют в домино.
«А за окном, — поют, — совсем уже темно!»
Два местных франта собираются на пляс.
Заочник Вася в математике погряз.
Приходит пьяненький, ложится на кровать
и начинает потихоньку завывать.
Один игрок сказал другому: «Эх ты, брат!»
Одели франты свой торжественный наряд.
Другой игрок сказал, подумав: «Эх ты, друг!»
И оторвал заочник голову от рук.
…В окне действительно становится темно.
Друзья все медленней играют в домино.
Приходит пьяненький, ныряет под кровать
и начинает тихо-мирно горевать.