Уильям Шекспир - Поэмы

Бывало, сдвинет шляпу он вперед,
Чтоб солнце щек не мучило нещадно, –
А ветер-вертопрах ее сорвет;
Адонис в слезы – так ему досадно!
И солнце с ветром, прекратив разбой,
Спешат их осушить наперебой.

Свирепый лев из-за речной излуки
Шел подивиться на его красу;
Когда ж он песню запевал от скуки,
Тигр укрощенный замирал в лесу,
Волк забывал про голод свой, и козы
Паслись подолгу, не боясь угрозы.

Едва он было поглядится в пруд,
Златые рыбки подплывут и лягут
Вкруг отраженья; птицы тут как тут –
Поют ему, подносят в клювах ягод,
Малиной, вишней усладить хотят
Того, чей облик услаждает взгляд.

Но этот мерзкий боров, полный злости,
Сей гробокоп, уткнувшись в землю лбом,
Не разглядел наряд роскошный гостя
И оказал ему дурной прием.
Когда бы он сей дивный лик приметил,
Он поцелуем бы пришельца встретил.

Да, так и есть! – догадка мне не лжет:
Охотником прекрасным атакуем,
Зверь восхищенный кинулся вперед
Смирить его суровость поцелуем,
В колени тычась, ласки он просил –
И ненароком клык в него вонзил.

Будь я клыкаста, словно боров дикий,
Я бы сама убить его могла
Лобзаньем страстным… О Зевес великий!
Адонис мертв; и землю кроет мгла».
Сказала так – и падает рыдая,
К возлюбленному руки простирая.

Она, лаская, гладит бледный лоб,
В уста его безжизненные дышит
И речи шепчет нежные взахлеб
Ушам, которые ее не слышат,
Заглядывает в очи – но, увы! –
В них светочи погасшие мертвы.

Два озера прекрасных, два зерцала,
В которых отражалось божество
И красота небесная мерцала, –
Не отражают больше ничего.
«Мой милый, что за страшный сон мне снится!
Как странно: ты погиб, а время длится.

Проклятье же любви! Пускай вовек
Сопутниками будут ей печали,
Пусть отравляет сердце горечь нег,
Казавшихся столь сладкими вначале,
Пусть никогда не будет ей легко,
То низко метящей, то высоко!

Пускай ее преследуют жестоко
Обман, притворство, страх и ложный стыд,
Пускай, как хрупкий цвет, в мгновенье ока
Она, не распустившись, облетит;
Пусть разуму она несет увечье,
А глупости – напор и красноречье.

Пусть увлекает в драку сгоряча,
Толкает старца в суматоху танца,
Ощипывает ловко богача,
Задаривает щедро оборванца,
Безумствует наотмашь и навзрыд:
Юнцов дряхлит, а дряхлых молодит.

Пускай она пребудет безоглядна,
Доверчива на шепот клеветы,
Под маской милосердья беспощадна,
Коварна под личиной прямоты,
Пусть в прятки с ищущим она играет,
Страшит героя, труса подбодряет.

Пускай она несет раздор сердцам,
Лад меж отцом и сыном рушит в доме,
Пускай творит юнцам и мудрецам
То, что творит огонь сухой соломе.
За то, что мой любимый смертью взят,
Да всем влюбленным эти беды мстят!»

И вдруг – о чудо! – юноша убитый
Пред ней исчез, истаял как дымок,
А там, где он лежал в крови пролитой,
Пурпурный из земли возрос цветок:
Пурпурный в бледно-розовых потеках –
Как кровь, лежащая на бледных щёках.

Она склоняется над ним – вдохнуть
Адониса ожившее дыханье,
И со словами: «Ляг ко мне на грудь!» –
Ломает стебелек у основанья.
И капля сока у цветка внизу
Является, похожа на слезу.

«Цветок стыдливый! Как же ты, по чести,
На своего родителя похож!
Чуть что – опять глаза на мокром месте;
Ты, как и он, сам для себя цветешь –
И вянешь, о цветочек мой несчастный!
Увянь же на груди моей прекрасной!

Здесь было ложе твоего отца,
И ты ему наследуешь законно;
Так пусть тебя качает без конца
Рыданьями волнуемое лоно;
Вовеки в сладком забытьи живи,
Лелеемый лобзаньями любви!»

Сказавши так, восходит в колесницу,
И стайка среброкрылых голубей,
Взлетев, несет Пафосскую царицу
Над ширью белопенною зыбей
К родным скалам, на брег первоначальный, –
Чтоб затвориться ей в глуши печальной.

Я, размышляя, на холме лежал
И вдруг услышал горьких жалоб звуки.
Покатый склон, удвоив, отражал
В лазурный купол этот голос муки.
То бурно плача, то ломая руки,
Шла девушка по берегу реки
И все рвала какие-то листки.

Соломенная шляпка затеняла
Ее лицо. Хранили все черты
Печать уже разрушенной немало,
Но все еще приметной красоты.
Был облик полон юной чистоты,
Но юность от безвременной кручины
Уже оделась в частые морщины.

Она пыталась, комкая платок,
Замысловатым вышитый узором,
Соленой влаги осушить поток,
Из глаз гонимый болью и позором,
На вышивку глядела влажным взором,
И горький стон или надрывный крик
Долину оглашал в подобный миг.

То взор ее, горящий исступленно,
Казалось, небо вызывал на бой,
То в землю устремлялся с небосклона,
То в горизонт вперялся голубой,
То вновь блуждал по сторонам с мольбой
И ни на чем не мог остановиться,
Готовый лишь безумью покориться.

Ее рука волос не убрала,
Забыв кокетства милые повадки.
От полурасплетенного узла
Вдоль бледных щек вились две тонких прядки.
Другие ниспадали в беспорядке,
Но меж собой еще хранили связь,
Кой-как под сеткой нитяной держась.

Она швыряла вглубь янтарь, кораллы,
Браслеты – все, что ей дарил он встарь,
И слезы в воду светлую роняла.
Так скаред грош кидает в полный ларь,
Так шлет подарки тароватый царь
Не в то жилье, что скудно и убого,
Но в изобилье пышного чертога.

Брала из сумки новые листки –
Записки, письма нежные, – читала,
Задумывалась, полная тоски,
Читала вновь и, разорвав, кидала.
Из пачки, в шелк обернутой, достала
Другие – те, что для любимых глаз
Писались кровью в незабвенный час,

И, оросив слезами эти строки
Поблекшие, сама как смерть бледна,
Она вскричала: «Лицемер жестокий!
Так ложью кровь твоя заражена,
Что как чернила черной быть должна!»
И в гневе, разжигаемом любовью,
Она рвала написанное кровью.

Там стадо пас почтенный человек.
Гуляка в прошлом, знал он двор блестящий
И шумный город, где провел свой век,
И знал, что боль пройдет, как час летящий.
Он слышал вопли девушки скорбящей,
Приблизился – и теплые слова
К ней обратил по праву старшинства.

На палку опираясь, он садится –
Не рядом, но как вежливость велит –
И молвит ей: «Откройся мне, девица,
О чем, скажи, душа твоя болит?
Зачем ты плачешь, от каких обид?
Поведай старцу!» – Добрый от природы,
Не стал он черствым, несмотря на годы.