Владимир Галат - Запах берёзовых почек

Нежный ветер перья горестно баюкал,
прилетали птицы – верные друзья…
появились люди – не нашлось приюта,
как-то так случилось, что помочь нельзя.

…И скользила яхта вновь под парусами,
и казалось – вечность, как всегда, близка.
А большая птица с грустными глазами
вспоминала море, небо… облака.

…Даль звала заиндевелой веткой.
…Филин ухал, как новорождённый.
Герцог-дворянин, в одежде ветхой,
в ссылку уезжал, непобеждённый.

…Вспоминал Петра, балы, походы,
власти переменчивой уроки.
…Сзади суетились скороходы,
подбирая Меншикова крохи.

Надо жить
и бороться за жизнь
посерьёзней.
Годы красят нещадно
одной сединой.
Как от ветки рябины
ждут ягоды поздней —
так и я
жду чего-то
от жизни шальной.

Трудно – жить
и уже… ничему
не поверить.
Никому – ещё хуже,
но всё же живу.
Достучаться хочу —
заколочены двери.
От кого —
непонятно.
Помру – не пойму.

Улыбнётся…
насмешливо жизнь
улыбнётся.
Только что-то подбросит —
пошло на распыл!

Но я верю —
людская молва
отзовётся:
он, наверное, жил —
он ведь всё-таки был.

Ветер гонит листву
по намокшим дорогам,
дождь
уже не бодрит,
просто сводит с ума.
Вот и осень моя —
золотой недотрогой —
встрепенётся,
а завтра…
а завтра – зима.

…Важно проплыли тяжёлые жёлтые рыбы,
брызги утят разлетелись в притворном испуге.
Словно предчувствуя новые ветра порывы,
рябь серебристая била приветливо в бубен…

Тихо вздыхал и потрескивал лес добродушный,
пение птиц трепетало волшебно и звонко…
лист прикоснулся к щеке, незаметный, воздушный…
филин заохал, на миг обернувшись ребёнком…

…Светлое небо, пронзительно синее, чистое —
вспыхнув, погасла в истоме искра изумления…
Солнечный луч продолжение дня перелистывал,
не удержался и, крылья сложив, стал растением.

Он рисовал красавицу с веслом,
в косынке красной и с зрачком лучистым.
И помогал собрать металлолом,
чтоб поддержать коммуну трубочистов.

Страна его носила на руках.
Он эти руки вспоминает часто
за тот педагогический размах,
с которым шёл товарищ Луначарский.

Он и в раю ведёт незримый бой,
поёт, как широка страна родная,
А то, что жертвой пал в той роковой…
забыл. Кричит: – Не помню и не знаю!

…И пролетарий смолк и броневик,
«Аврора» спит. И что теперь имеем?
Что каждый настоящий большевик
конечно, прав, но мы ушли правее.

На качелях любви раскачались
простота мудреца и глупца.
Мы с тобой, вероятно, встречались,
я об этом твержу без конца.

Я тебя никогда не забуду,
хоть не видел тебя никогда.
Но, подобно апрельскому чуду,
ты – то ближе, то дальше всегда.

Этот дождь я, конечно, запомнил,
и сиреневый нежный прибой.
Неспроста осознать нелегко мне,
что придумал я нашу любовь.

Надо мною неслышно кружится
шлейф надежды… но слышу я стон,
и тревожный крик раненой птицы,
и неясной тоски перезвон.

Как началась моя Венеция, не помню,
с картины старой, в промелькнувшем витраже?
Но началась… и неожиданно легко мне
увидеть прошлое в случайном мираже.

Услышать песню гондольера удалого.
И сквозь бокал венецианского стекла
вдруг проступают смутно варвар из былого,
великий зодчий и бродяга без угла.

…Там Прокурации дворцы с Наполеоном
под запах кофе замедляют бег Фортуны.
И мавры с башни каждый час неугомонно
и отбивают, и… бросаются в лагуну.

За колоннадой Дворца Дожей величавой
встречает праздно зал Совета Десяти.
И Тинторетто с Веронезе… одичало
со стен взирая, приглашают подойти.

А Сан-Франческо делла Винья, церковь света?
А мост Риальто, откровение скульптур?…
Волшебный город, ты как малая планета
в своём смешении всех стилей и культур!..

…Плывёт Венеция… и голуби над аркой
под колокольный звон печальный пролетают.
И над порфиром площади Святого Марка
незримый гений Бродского витает.

Моя надежда за сплошным туманом,
в каких краях, не ведает никто.
А я за серебристым караваном
печальных звёзд, в потрёпанном пальто.

Устал любить и ждать, забыты крылья
на старом чердаке былых утех.
А тех, что словом неизвестным крыли —
прощаю вновь и вспоминаю всех.

Облака в синеве над рекою
невесомо плывут и плывут.
То уносят меня за собою,
то, жалея, обратно вернут.

Стаи птиц – хлопотливые искры —
рассыпаются вдоль берегов.
А за тихой водой серебристой —
изумрудная зелень лугов.

Всё застыло в вечернем покое.
Ветер дунул, вздохнул и исчез.
И неслышно земное, простое
очарованно льется с небес.

Люди скользили послушно…
звуки летели в мембраны…
Падало слово радушно,
были глаза твои странны.

Знаешь, мы быстро расстались.
Не целовались прилежно…
Таял изгиб твоей талии
за поворотом небрежно.

Если б тебе оглянуться —
слабо надежда мерцала.
Рвутся все ниточки, рвутся!
Как же всего было мало!..

Редкие прикосновенья
тела, души… через слёзы.
Остановить бы мгновенье
странной, изменчивой прозы!

…А на крыло самолёта
ангел спустился небесный.
Были с тобой мы в полёте,
а на земле… неизвестно…

Вот и подёрнулся дымкой судьбы
моей юности город.
Был или не был – пожалуй, теперь
и не вспомнить.
Давних дорог животворных тепло
превращается в холод,
и отогреть себя прошлым
уже нелегко мне.

Смутные тени былого мелькают
неясно, тревожно.
Боль пережитого в сердце
аккордом минорным…
но невозможно забыть навсегда,
невозможно —
горечь любви моей первой,
печальной и вздорной…

Собираю следы с площадей, побережий,
колесница промчится – услышу, увижу.
помогают как могут: морской ветер свежий,
и порфир мостовых, и предместья Парижа.