Уильям Йейтс - Пьесы (сборник)

ИУДЕЙ. Это Голгофа.

ГРЕК. И три креста на вершине. (Он опять смеется.)

ИУДЕЙ. Замолчи. Ты понимаешь, что делаешь? Или ты сошел с ума? Смеешься над Голгофой.

ГРЕК. Нет, нет. Я смеюсь, потому что они думали, будто прибивают к Кресту руки смертного, а на самом деле это был лишь призрак.

ИУДЕЙ. Я видел его погребенным.

ГРЕК. Нас, греков, не проведешь. Никогда ни один бог не был погребен, никогда ни один бог не знал страданий. Христос как будто родился, как будто ел, как будто спал, как будто ходил, как будто умер. Я не хотел об этом говорить, пока у меня не было доказательства.

ИУДЕЙ. Доказательства?

ГРЕК. Я получу его, прежде чем наступит ночь.

ИУДЕЙ. В твоих словах столько же смысла, сколько в вое бродячей собаки на луну.

ГРЕК. Иудеи не понимают.

ИУДЕЙ. Это ты не понимаешь, а я и, кажется, те, кто наверху, начинаем наконец понимать. Он был не более, чем человеком, но самым лучшим человеком, какой когда-либо жил на земле. До него никто так сильно не сокрушался о людских страданиях. И он молился о приходе Мессии, так как думал, что Мессия возьмет эти страдания на себя. Но однажды, когда он очень устал, возможно, после долгой дороги, ему померещилось, будто Мессия – он сам, потому что из всех уделов этот показался ему самым ужасным.

ГРЕК. Как мог человек вообразить себя Мессией?

ИУДЕЙ. Всегда говорили, что он родится от женщины.

ГРЕК. Самое страшное богохульство – утверждать, будто бог мог родиться от смертной женщины, быть выношен в ее чреве, вскормлен ее грудью, обмыт, как другие дети.

ИУДЕЙ. Не будь Мессия рожден женщиной, он не мог бы спасти человека от его грехов. Даже один грех – источник многих страданий, а Мессия все их берет на себя.

ГРЕК. У каждого человека свои грехи, и никто другой не имеет на них права.

ИУДЕЙ. Лишь Мессии под силу взять на себя все людские страдания, словно сложить их под одним зажигательным стеклом.

ГРЕК. Меня в дрожь бросает. Такое ужасное страдание, а вы поклоняетесь ему! Вы обречены, потому что у вас нет статуй.

ИУДЕЙ. Я говорил о том, о чем думал еще три дня назад.

ГРЕК. Поверь, в гробнице никого нет.

ИУДЕЙ. На моих глазах его несли на гору и закрывали в гробнице.

ГРЕК. Я послал Сирийца, чтобы он сам убедился, есть ли там кто-нибудь.

ИУДЕЙ. Ты знал о грозившей нам опасности и ослабил охрану?

ГРЕК. Я подверг риску жизнь апостолов и нашу тоже. Но гораздо важнее то, что Сириец найдет или не найдет в гробнице.

ИУДЕЙ. Сегодня у всех что-то неладное творится с мозгами. Вот и мне не дает покоя одна мысль.

ГРЕК. Не хочешь об этом говорить?

ИУДЕЙ. Я рад, что он не Мессия; а ведь мы могли бы никогда об этом не узнать или узнать, но слишком поздно. Ему пришлось пожертвовать всем, что святое страдание может внушить разуму и душе ради их очищения.

Сначала слышен короткий шум трещоток и барабанов между фразами, но постепенно шум становится более продолжительным.

Надо было отказаться от всего земного знания, от всех стремлений, ничего не делать по собственной воле. Реальностью стало только то, что свято. Он должен был всем своим существом предаться Богу. Наверно, ужасно, когда стареешь и конец не за горами, а ты думаешь о давних стремлениях, возможно даже, много думаешь о женщинах. Я хочу жениться и иметь детей.

ГРЕК (стоит лицом к публике и смотрит поверх голов). Дионисийцы. Они уже под окном. Несколько женщин несут на плечах носилки с ликом мертвого бога. Нет, это не женщины. Это мужчины, переодетые женщинами. В Александрии мне попадались такие. Все молчат, словно чего-то ждут. О Боже! Вот это да! В Александрии бывает, мужчины ярко красят губы, когда желают достичь женского самозабвения во время священного обряда. Вред от этого небольшой – нет, ты посмотри! Иди сюда!

ИУДЕЙ. Не желаю глазеть на сумасшедших.

ГРЕК. Музыки уже не слышно, но мужчины продолжают плясать, а кое-кто уже полосует себя ножом, представляя себя, как я понимаю, одновременно богом и титанами, которые убили его. Немного подальше, прямо посреди улицы, совокупляются мужчина и женщина. Ей кажется, будто она сумеет вернуть бога к жизни, отдаваясь мужчине, в объятия которого ее бросила пляска. Судя по виду и одежде, эти люди из квартала чужеземцев, где живут всякие отбросы, самые невежественные и легко возбудимые из азиатских греков. Им приходится много страдать, и они ищут забвения в чудовищных церемониях. Ага, вот этого они ждали. Толпа расступилась, и появился певец. Девушка? Нет, это не девушка. Это юноша из театра. Я знаю его. Исполнитель женских ролей. Он одет как девушка, только ногти у него покрыты золотой краской и парик из золотых шнуров. Похож на статую из храма. Помнится, что-то вроде этого было в Александрии. Через три дня после полнолуния, мартовского полнолуния, там пели о смерти бога и молились о его воскрешении.

Один из музыкантов поет.

Барабанный бой сопровождает пение.

По-прежнему барабанный бой.

По-прежнему барабанный бой.

По-прежнему барабанный бой.

ГРЕК. Не могу поверить, что греки придумали все это угодничество и унижение, пусть даже бог носит греческое имя. Когда богиня во время битвы явилась к Ахиллу, она не стала взывать к его душе, а сразу схватила его за светлые кудри. Лукреций считает, что боги могут являться смертным и днем и ночью, но они безразличны к участи людей, однако римский ритор несколько преувеличил. Они приходят, если их ждать, и от радости кричат, как летучие мыши, когда человек, который ведет себя как герой, предоставляет им то единственное земное тело, которое они жаждут, ведь он вроде бы имитирует их жесты и поступки. А их безразличие кажущееся и не более, чем умение владеть собой. Да и человек не совсем в их власти. В душе он свободен. И бережет свою свободу.

Слышится барабанный бой, как будто стук в дверь.

ИУДЕЙ. Кто-то стучит в дверь, но я не смею открыть, когда на улице такая толпа.

ГРЕК. Не бойся. Толпа уже расходится. (Иудей идет налево в публику) От великих философов я узнал, что бог может сокрушить человека бедами, отнять у него здоровье и богатство, но человек все равно сохранит свою свободу. Если это Сириец, то он уж точно пришел с вестью, которую человечество запомнит навсегда.