Джордж Байрон - Дон-Жуан

Но тщетно эти прелести взывали
К печальному Жуану: словно мгла,
Ему глаза и сердце застилали
Тоска и боль; руки его не жгла
Ее рука, его не волновали
Прикосновенья, полные тепла,
Ее округлых плеч и рук прекрасных,
Для молодых людей всегда опасных!

В анализ углубляться нам не след,
Но факт есть факт: Жуан был сердцем верен
Возлюбленной своей. На свете нет
Такой любви — уж в этом я уверен!
«Мечтами о снегах, — гласит поэт, —
Жар пламени не может быть умерен» [234] 96. « Мечтами о снегах… // Жар пламени не может быть умерен » — слегка измененная цитата из Шекспира («Ричард III», акт I, сц. 3). .
Но мой герой страдал, и мукой он
Был от греховных мыслей защищен.

Здесь мог бы я увлечься описаньем,
Не слишком скромным. В юности моей
Я избегал с особенным стараньем
Такого искушения, ей-ей!
Но критика злорадным замечаньем
Меня тревожит: якобы скорей
Протиснется верблюд в ушко игольное,
Чем мой роман в семейство богомольное!

Но все равно — уступчив нравом я!
Я знаю: Смоллет, Прайор, Ариосто
И Фильдинг [235] 98. Прайор Мэтью (1664–1721) — английский поэт; Фильдинг Генри (1707–1754), Смоллет Тобайас (1721–1771) — английские писатели, и Ариосто Лодовико перечислены здесь Байроном с целью самозащиты: отводя от своей поэмы обвинение в безнравственности, Байрон ссылается на пример своих предшественников. — эта славная семья —
Стеснялись мало, выражались просто.
Вести войну словесную, друзья,
Умел и я, провозглашая тосты
Задорные, противников дразнить
И беззаботно ссоры заводить.

Я был драчлив, — мальчишки любят драки! —
Но ныне становлюсь миролюбив:
Пускай шумят и спорят забияки!
Пройдет ли мой успех, пока я жив,
Иль сохранится, как маяк во мраке,
Густой туман столетий победив, —
Шуршанье трав в полночный час унылый
Не прекратится над моей могилой.

Поэты, нам известные сейчас,
Избранниками славы и преданья
Живут среди людей один лишь раз,
Но имени великого звучанье
Столетий двадцать катится до нас,
Как снежный ком. Чем больше расстоянье,
Тем больше глыба, но она всегда
Не что иное, как скопленье льда.

Увы, читатель, слава номинальна,
И номинальны славных имена:
Невоскресимый прах молчит печально,
Ему, наверно, слава не нужна.
Все погибает слепо и фатально —
Ахилл зарыт, и Троя сожжена,
И будущего новые герои
Забудут Рим, как мы забыли Трою.

Сметает время даже имена
Великих дел; могилу ждет могила.
Весну сменяет новая весна,
Века бледнеют, все теряет силы,
Бесчисленных надгробий имена
Становятся безжизненно-унылы
С теченьем лет, и так же, как живых,
Пучина смерти поглощает их,

Нередко я вечернею порою
Смотрю на холм с надломленной колонной
И вспоминаю юношу-героя:
Как умер он, прекрасно вдохновленный
Своею славой. Как он жил борьбою
Равенны, благородно-возмущенной!
О, юный де Фуа! [236] 103. О, юный де Фуа! — См. прим. Байрона к этой строфе [7] . [237] 103. Колонна, воздвигнутая в память битвы под Равенной, находится на расстоянии двух миль от города на противоположном берегу реки, по дороге в Форли. Победивший в битве Гастон де Фуа был убит здесь. С обеих сторон пало двадцать тысяч человек. Состояние колонны в настоящее время и место ее расположения описаны в тексте поэмы. (Гастон де Фуа (1489–1512) — герцог Неймурский, племянник Людовика XII, назначенный им на пост генерала французской армии в Италии; заслужил известность своей храбростью и героической гибелью в битве под Равенной в 1512 г.) (Прим. Байрона). И он — и он
На скорое забвенье обречен!

Обычно все могилу посещают,
Где Данта прах покоится смиренно;
Ее священным нимбом окружает
Почтенье обитателей Равенны,
Но будет время: память обветшает,
И том терцин, для нас еще священный,
Утонет в Лете, где погребены
Певцы для нас безгласной старины.

Все памятники кровью освящаются,
Но скоро человеческая грязь
К ним пристает — и чернь уж их чуждается,
Над собственною мерзостью глумясь!
Ищейки за трофеями гоняются
В болоте крови. Славы напилась
Земля на славу, и ее трофеи
Видений ада Дантова страшнее!

Но барды есть! Конечно, слава — дым,
Хоть люди любят запах фимиама:
Неукротимым склонностям таким
Поют хвалы и воздвигают храмы.
Воюют волны с берегом крутым
И в пену превращаются упрямо:
Так наши мысли, страсти и грехи,
Сгорев, преображаются в стихи,

Но если вы немало испытали
Сомнений, приключений и страстей,
Тревоги и превратности познали
И разгадали с горечью людей,
И если вы способны все печали
Изобразить в стихах, как чародей, —
То все же не касайтесь этой темы;
Пускай уж мир лишается поэмы!

О вы, чулки небесной синевы [238] 108. О вы, чулки небесной синевы… — одна из многих насмешек Байрона над учеными женщинами. Первоначально синими чулками называли участниц литературного салона миссис Монтегью (ок. 1750 г.), так как один из постоянных и популярных посетителей этого салона (Стиллингфлит) носил, вопреки моде, синие чулки. ,
Пред кем дрожит несмелый литератор,
Поэма погибает, если вы
Не огласите ваше «imprimatur»! [239] Буквально: «да будет напечатано»; разрешение к печати (лат.).
В обертку превратит ее, увы,
Парнасской славы бойкий арендатор!
Ах, буду ль я обласкан невзначай
И приглашен на ваш кастальский чай [240] Кастальский чай — намек на «чашки чая» в литературных салонах (Кастальский источник, согласно мифу, рождает поэтическое вдохновение). ?

А разве «львом» я быть не в силах боле?
Домашним бардом, баловнем балов?
Как Йорика скворец [241] 109. Йорика скворец — намек на эпизод из романа английского писателя Лоренса Стерна (1713–1768) «Сентиментальное путешествие» (1768). Герой романа, пастор Йорик, проникся сочувствием к скворцу, который, сидя в клетке, повторял: «Мне не выбраться!» , томясь в неволе,
Вздыхаю я, что жребий мой суров;
Как Вордсворт, я взропщу о грустной доле
Моих никем не читанных стихов;
Воскликну я: «Лишились вкуса все вы!»
Что слава? Лотерея старой девы!

Глубокой, темной, дивной синевой
Нас небеса ласкают благосклонно —
Как синие чулки, чей ум живой
Блистает в центре каждого салона!
Клянусь моей беспечной головой,
Подвязки я видал того же тона [242] 110. Подвязки… того же тона… — намек на голубой цвет ленты ордена Подвязки — одного из высших английских орденов.
На левых икрах знатных англичан;
Подвязки эти — власти талисман!