Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями

Временами тон становится почти апокалиптичным. Одновременно любовь — единственное хрупкое прибежище живущих, «гнездо из дождинок», но это прибежище непрочно, неверно, разлука неизбежна…

Тайна жизни раскрывается в повседневном, а не в «чудесном и фантастическом». В последней части «Леса и воды» наконец достигается ясность, видения текучего и сверкающего мира, брак стихий, ведущий к просветлению самой материи стиха, «ясность» марта, утра, перелеска, «боярышник в светлом блеске», «анемон светлее утренней звезды». Все это вместе указывает на приятие мира в его противоречивости.

Молодой поэт одержим вопросом: что же и как можно построить из этих обломков, как можно «поэтически» обитать в рухнувшем мире? Следуя за Новалисом и Гюставом Ру (последний часто цитирует знаменитое высказывание Новалиса о задаче поэта — «собирать воедино осколки рая, рассеянные по земле»), Жакоте начинает создавать свою собственную поэтику фрагмента, отрывка — словно строительный материал, залог будущего, когда — кто знает? — возникнет новая возможность для созидания лирической гармонии. Наиболее полным воплощением этой поэтики стали «записные книжки» или заметки Жакоте, которые он начал делать еще в юности и продолжает вести до сих пор, он выпустил уже три книги «Самосева». По-французски «заметка» звучит как «note», что одновременно означает и музыкальную «ноту» — то есть они не являются просто «дневником наблюдений» над природными и культурными феноменами, но тщательно продуманным сложным многочастным произведением, симфонией, со своей композицией и внутренней логикой. При этом заметки почти всегда выходят за грань просто текстуальной реальности, в них доминирует начало жизненное («увиденное, приснившееся, прочитанное» — причем с годами «приснившегося» становится все больше).

Жакоте отрекается от «поэтической гордыни», критикуя свои ранние стихи: «Они слишком быстро поднимаются ввысь, слишком высоко парят над границами видимого, создавая тем самым мерцающий мираж, который уводит от реальности» [217] Philippe Jaccottet. Une transaction secrète. P.333. . Вот почему нужно взлетать совсем не высоко, не отрываясь от повседневного языка, говоря вполголоса о насущных «трудах и днях». Коррелятом «невидимости» стихотворения является «стирание» его творца, и цель этого сознательного акта все та же — сделать так, чтобы реальность совпала со стихотворением; убрать все занавеси, перегородки — будь это «поэтические приемы» или «забота о себе», о чем, почти в орфическом тоне, заявляет первая запись «Самосева». («Замкнутость на себе умножает темноту жизни. Миг истинного самозабвения — и все завесы, одна за другой, становятся прозрачны, и ясность пронизывает мир насквозь — насколько хватает взгляда; одновременно пропадает сила тяжести. И душа в самом деле становится птицей».)

Но полет этой души уже не будет подчеркнуто великолепным — все лебеди, орлы и альбатросы поэзии прошлого хотя и не забыты полностью, но они перестают быть эмблемами, даже сова, птица, чье имя носит предыдущий сборник стихов, теперь не упоминается, ее место занимает у Жакоте «невидимая птица»:

Стихотворение «Голос» — одно из «программных» в следующем поэтическом сборника Жакоте, «Непосвященный» [218] В оригинале название сборника звучит как «L’ignorant». Это слово прежде всего значит «невежда» и звучит по-французски довольно резко. По этому поводу Жакоте сказал в интервью на радио «Франс кюльтюр»: «Многие осуждали меня за это название сборника, даже обвиняли в кокетстве, так как знали, что я все-таки человек образованный». Зная, что ни о каком «кокетстве» речи идти не может, остается предположить, что Жакоте имел в виду прежде всего иные оттенки слова ignorant. Во-первых, оно отсылает к церковной латыни, на которой состояние ignoratia означает в первую очередь «достойное порицания незнание Бога». Можно вспомнить, с другой стороны, о трактате Николая Кузанского «Об ученом незнании», где «незнание» имеет в виду как раз истинное знание об изначально существующем целом. (1958). Оно лучше всего выражает переход к новой поэтике — исчезновению «я», что позволяет увидеть мир с другой точки зрения, вслушаться и всмотреться в его тайное великолепие — например, услышать эту песню, которая легко могла бы остаться незамеченной, если бы сердце не приучило себя слушать молчание. «Исчезновение» лирического героя имеет в этой книге иную природу, нежели в предыдущей, — это больше не блуждания «несчастного сознания», неудовлетворенного своим местом в мире, вдали от «счастливой родины», напротив, оно становится осознанным стремлением, условием для обретения новых жизненных оснований. Внутренняя тишина, терпеливое ожидание — вот залог обретения реального присутствия мира, самого себя в мире. «Житель Гриньяна», вдохновленный местом, где, как ему кажется, он обрел «центр», где теперь можно будет приступить к работе по «восстановлению», «излечению» мира. В этот период Жакоте (как и всегда, впрочем) много работает, в частности составляет для серии «Плеяда» собрание сочинений Гёльдерлина, и, размышляя об этом поэте, читает размышления Хайдеггера о Гёльдерлине. Это отчасти повлияло на видение поэта и поэзии в этот период, что отразилось в книге «Непосвященный» — например, в образе поэта — «пастуха бытия» (стихотворение «Труд поэта»). Становясь последовательно «прислужником Зримого» (и поэзия для него «служанка Видимого»), «пастухом бытия», «мойщиком посуды» и отвергая, одну за другой, все эти более или менее аллегорические ипостаси, Жакоте приходит к своей знаменитой формуле: «Исчезновенье — вот мое сиянье».

Переселение в Гриньян создало особые условия, благодаря которым произошла внутренняя метаморфоза поэта — его глаза раскрылись. Он сам сравнивал свой опыт с тем, что пережил однажды Гёльдерлин в юности на берегу реки, когда внешний мир вдруг прорвался в юношески замкнутую душу поэта и властно заявил о себе. В «Прогулке под деревьями» мы видим разработку — как «теоретическую» (диалог «Жакоте» с «Филиппом»), так и «практическую» (главки, названные «Примерами») своего собственного, как было сказано, поэтического «метода», который получил дальнейшее развитие в поэтической прозе (в частности, в «Пейзажах с пропавшими фигурами» (1970), в книге «Через сад» (1974)).