Александр Стоянов - Мелодии космических океанов

Я звёздный океан плесну на холст,
и в ветер облачу вашу фигуру,
ваш лик велик и необычно прост,
как код зари, что слышат трубадуры.

Я вас прочту. О нет, не так, как все,
как видит вас учёных племя.
Из льдинок слов на солнечном холсте
я запишу ваш стих и ваше имя.

Тогда в ваш свет войду я налегке,
уйму я дрожь и все свои сомненья,
а день запишет в звёздном дневнике:
вся наша жизнь лишь воли изъявленье.

Пройти сквозь грот железных слуг,
вернуться в пустоту,
вслед за рекой надбровных дуг
тропою Маниту.
Слонов сознанья белый плен,
заката жёлтый клык,
приплыл из яви в дом из вен
в предсердие туник.
Гирляндой эха в полутьме,
брильянтами из слёз.
Весь мир на бездыханном дне,
в благоухании роз.
В домен, под озеро тоски,
в озябший край надежд,
где в небе звёздные мазки
построились в манеж.
И в отрицании ничто
в нигде войдёт корабль,
на месяц чёрное манто
набросит дирижабль.
Меж; пленных чёрных фонарей,
по клавишам планет
саднит стихающий хорей —
кроветворящий свет.
Бушует облачный оркестр
у входа в звёздный зал —
один всегда, один, как перст
под кожею зеркал.
В избыточности нет тепла,
а в солнце нет окна.
Кипит, как чёрная Гекла,
небесная слюна.
Космическим ключом закрыт
чердак в изнанку тел,
трёхмерный не пройдёт бандит
в межфайловый хостел.

Временные заливы сна в глазницах отрешения
одиноки и ущербны в дельте вечного транса.
Следящие облака ждут и жуют продолжения —
восстания надежд и цветения ночного танца,
убегающего от холода жёлто-красных звёзд,
свистящих планет и спутников вечной синевы.
У раскрытого окна, величайшего дома грёз
и отростков бытия, ютящихся у самой стены
сознания и страха перед божественной и прекрасной
суетой и превращением разрозненного в единое целое.
В меланхолии обглоданных страданий, жгучих
и напрасных,
медленный и неизбежный переход чёрного в белое,
горького в глубокое, среди бурлящей пены,
расслабляюще-освежающего потока цветного эфира,
укутавшего своим мерцанием уголки вселенной,
растворённой в туманном серебре, летящего мира
навстречу четырёхмерным ручейкам
и капелькам дня,
берущих своё начало в созвездиях и бликах
весны и зимы, а также в воспоминаниях своего я,
страны цветов, прекрасной и многоликой,
как любовь к своим и чужим детям, безотчётной
в своей чистоте, и движении дикой души,
одинокой в свободном и призрачном полёте,
в вакууме гулкого шума и бездонной тиши.

На цыганских дорогах дух запустений,
слышен топот лошадок, шёпот мгновений.
Помощь плетётся из света, дни заполняя
снежным рыданием солнца, кровью из рая.
Плечи у ветра ночного носят романсы,
дети не спят, а резвятся в бешеном танце.
В этом удушливом мире, смертью объятом,
ждут их костры и крапива, свежесть и мята.
Ходят на привязи звёзды, небо лаская,
срежет границу пространства песня морская.
Будут их слушать зарницы, хрипло смеяться
сосны и ивы лесные – братья акаций.
Вой, запряжённый отвагой – конь амальгамы
любит степные кочевья пустоши рваной.
Пыль мимолётных романов, слёзы и счастье,
брызги ручьёв ненаглядных, всхлипы ненастья.
В сердце, могучем и тёплом, стаи сомнений,
солнце единственной правды – без изречений.
Без быстроногих ошибок, без деклараций
мир наполняют свободой, соком вибраций.

Овальным крупом океана
укатанный рельеф стонал.
Слезой гранёного стакана
разбился дня опал.

Со дна подземного каньона,
в глазах железного козла
из раны, тёплой и зелёной,
родная кровь звала.

Уснули солнечные реки,
отбросив тени городам,
поднимет крашеные веки
восьмиугольная мадам.

Раздав квадратные улыбки
пришельцам, верившим в восход,
глотал параболы и скрипки
истерзанный тоской народ.

Я проглотил механическое сердце, подсвеченное
утром.
Решётками, врастая вдаль, улыбнулась луна.
Нейронная форма мысли не для неволи, будто
бетонный корабль или со всей системой война.

Время окопами врылось в дряхлую спину,
жёлтой клешнёй выгребает костёр из глаз.
Выгорел стержень души из сухой древесины,
молится тело печально о маленьких нас.

Шли мы, смеялись и думали только о главном,
ключ открывал на запястьях речные замки.
Между землёй и луной серебристые плавни
в небо глядят на безвольное море тоски.

Выморил спирт красоту и мозги обезличил,
белая смерть со шприца лицемерия пьёт.
Главной страницей в империи мраморных чисел
в чёрном каньоне душа, как слепой самолёт.

В новой галактике рельсы бегут за лучами
спутников веры и правды в рубиновый строй.
Грубая ложь, что наш век суматошный встречает,
статуи вылепит – слово послужит стеной.

Между станком и деталью поднимется ветер,
шествуя важно по длинному строю октав.
Неясный оркестр расплещется звёздною жестью,
музыкой неба, безмерную радость раздав.

Всё это когда-то уже было:
и чёрный снег под белой луной,
и озеро в лесу, похожее на окно,
и памятник безрассудству – стальной
и подвешенный деревянный мальчик.
Нет, он не погиб, он вечно живой.
Он будет спать, не покидая чуланчик
до самого утра, со своей женой,
которая обычно зовётся метлой
и не даёт спуска никому и ничему.
Эти деревянные лентяи называют её злой,
но ещё труднее жить совсем одному
в этом лесу, состоящем из звуков,
запахов, расстояний, ближайших и дальних,
росинок и ростков, кувшинок и кукол,
засушенных и одичавших, но не скандальных.
Всё это когда-то уже было:
повторяемость – пища для мозгового мускула.
Всё куда-то бежало и даже плыло,
дышало газами и питалось моллюсками.
В овертайм влетела бабочка – капустница,
махнула веером цыганка с розочкой,
зашелестели деревья – гибкие распутницы,
биологической массой без глаз и косточек.
Движение внутрь и рост во всех направлениях,
нанизывая усталость и сомнительные проблески.
Интерес возник давно и во всех измерениях,
но ни шагу назад – вперёд, продолжаем поиски!
Всё это когда-то уже было:
и эта церковь, что в воде отражается.
Всё это светится немыслимой силой,
как солнце яркое, крутящее палицей.