Жак Безье - Тень деревьев

Ты станешь, может быть, еще смущенней и краснее,
Когда, твою щеку ужалив, побежит по шее
Мой поцелуй, как паучок.

Ты скажешь: «Поищи его», — склонив свою головку,
И мы начнем искать того, кто так умно и ловко
Ужалил лучшую из щек.

Когда ребенок, полный красной муки,
Оплакивает сказок белый дым,
Две старшие сестры, закинув руки,
К кровати маленькой идут за ним.

Ведут к окну, раскрытому широко,
Где листья моет вечер голубой,
И с нежностью, особенно жестокой,
Скользят в кудрях, обрызганных росой.

Он слушает, как сестры дышат ровно,
В дыханьи их сокрыт цветочный мед.
И иногда одна из них любовно
Его тем ароматом обдает.

И в тишине трепещут их ресницы,
Исходит свист из их прилежных уст.
Когда ж их взор добычей насладится,
Под острыми ногтями слышен хруст.

Он чувствует вино сладчайшей лени,
Под ласками сестер не плачет он,
Овеян негой медленных движений
И словно погружаясь в тихий сон.

Вчера, блуждая по редеющему лесу,
Я встретил трех сатиров за кустом.
Один, как будто подражая Геркулесу,
Махал большим оливковым стволом,
Другой тащил свой козий мех. Сгущались тени,
И вечер гас в прозрачной вышине,
А третий, сидя на замшенном пне,
Дул нежно в дудочку, и в тишине осенней
Протяжный звук дрожал едва-едва,
И два сатира, прыгая, вкруг пня плясали,
Шуршала под копытами трава,
И листья мертвые испуганно взлетали.

Когда тебя гнетет судьба земная,
Над ней смеешься ты,
На лире ты играешь, сам не зная,
К чему твои мечты.
Осудит, может быть, старик ученый
Твой бесполезный дар,
Не верь ему — у муз и Аполлона
Так много дивных чар.
Оставь людей! Растут и крепнут дети,
Сменяют стариков,
Но для тебя их жизнь, как все на свете,
Лишь средство для стихов.

Когда, рыдая, точно над могилой,
В златые листья облачен
Промчался над долинами унылый
Печальный Аквилон,

Что рассказал он ветке, сохранившей
Последний жалкий цвет,
Заре ноябрьской и душе, таившей
Еще былого след?

О море, когда я приду к тебе снова
И сяду один над тобой,
Чтоб скучные жалобы сердца земного
Покрыл твой растущий прибой,

Не только кидай в меня пеной соленой,
Хлестни меня острой волной,
Чтоб в горечи спал я, навек утоленный
Твоей золотой глубиной.

Мне внемлют только мертвецы, и я живу
в могилах,
Я ненавижу сам свою игру,
Кидаю горстью семена для воронов унылых,
И пышной жатвы я не соберу.

Я не ропщу на жизнь… Что сердцу буйства
Аквилона,
И клевета, и боль, и горечь дней,
Когда касаюсь я тебя, о лира Аполлона,
И ты звучишь все чище и сильней?

Внезапно прорывая муть небес тяжелых,
На воды, на сады и на печаль мою
Сквозь ветки праздные каштанов полуголых
Ты, солнце осени, льешь теплую струю.

Но для чего? Оставь осенней непогоды
И холод злой, и ветер, и ночей печаль,
Которые срывают листья, мутят воды
И душу делают упорной, точно сталь.

Они сказали мне: «Молись, нисходит мрак полночный.
Пора! Ты слышишь ли зимы растущий шаг,
Назавтра — смерть, Ему молись, и в час урочный
Сойдет огонь в твой гаснущий очаг».
Я видел, на глазах бродяги слезы бешенства застыли,
Как волк, он брел по голубой долине,
Собаки встречных сел уныло выли…
Приди! Покой без снов и радость без уныний,
Я вижу, ныне на рябинах белый иней.
Я чист от злобы, и душа моя закрыта для надежды;
Кидал я случаю минутные мечты…
И вот я вижу жизнь мою, раскрыв широко вежды.
Бесцельный миг, теперь приходишь ты!
Как пастырь перед ночью на лугу высоком
Сбирает и считает зябнущих овец,
Я вижу путь пройденный вещим оком
И в одиночестве приемлю свой конец
И все, что было позади, и все, что впереди…

О смерть, от сердца моего и от тебя самой меня
освободи!

Восторг пред ним замолк вокруг,
Но я его величье возрождаю.
Пусть тело бренное переживет нетленный дух.
О смерть, владычица слепая,
Ведешь ты страшную игру,
Ты свежий пепел сеешь, стоя на ветру.
Но ныне я хочу с тобой сразиться,
Я, для его Творений торговавшая собой,
Тебя зову на этот бой,
Незрелых нив бессмысленная Жница!
Я бронзой отолью его былое вдохновенье,
У ног холодных сяду я,
И пусть сольется с статуи спокойной тенью
И тень печальная моя.

Моя душа, инфанта в пышном облаченьи,
Ее унынье отражается устало,
В пустынных пыльных зеркалах Эскуриала,
Как в тихой гавани галера без движенья.

Она сидит, у ног охотничья собака,
Которая в густых лесах очарованья
Охотится за странной и волшебной ланью,
Послушная инфанты роковому знаку.

Ея любимого пажа зовут Былое.
Он ей вполголоса стихи читает,
Их тайне умирающей она внимает
С тюльпаном золотым в молчаньи и в покое.

Она обречена, она покорна, зная,
Что больше удивляться ничему не надо,
Когда обманчиво встает пред ней Армада,
Она становится еще грустней, рыдая.

Она рыдает, темной гордостью объята,
Когда на темном золоте стены рядами
Вандиковы портреты с тонкими руками
Глядят в последний миг багрового заката.

И иногда мираж поблекший и старинный,
Какой-то тусклый отблеск пышного былого,
Ее как будто к жизни пробуждает снова,
И зажигает скрытой гордости рубины.

Но, быстро отстраняя этот пыл случайный,
Она покою предается вскоре,
И жизнь доходит к ней издалека, как море,
И на уста ея ложится глубже тайна.

Вода ее очей как будто неживая,
Стоячая, подобная пустым каналам,
Она идет по темным и заглохшим залам,
Себя волшебными словами усыпляя.

Звенит вода дворцов задумчивым фонтаном,
В былого зеркала роняя отраженье.
Она мечтает грустно, с золотым тюльпаном,
Как в тихой гавани галера без движенья.

Моя душа — инфанта в пышном облаченьи.

Бледнеет небо, точно золотое море.
Равнина думает о чем-то не дыша…
В таком огромном, темном и пустом просторе
Восходит ночи величавая душа.
Последний луч еще блуждает, слаб и тонок,
И на ночлег бредут послушные быки.
Усевшись на пороге маленьких избенок,
Прохладу вечера вдыхают старики.
Земля под легкий звон колоколов
Проста, как на картинах старых мастеров,
Где Добрый Пастырь на лугу пасет ягненка.
Уж звезды сыплют белый снег, а ночь тиха,
И только где-то вдалеке у ивы тонкой
Чернеет силуэт печальный пастуха.