Борис Корнилов - Стихотворения. Поэмы

— Юнкера-голубчики,
напомажен чуб,
чубарики, чубчики,
вам карачун.

Мало мы трепали вас,
господа паны,
стукнем черепами вас,
сукины сыны.

Айда, бойцы,
заряди наганы,
во все концы
шевели ногами…

Так летели вдаль они,
через все мосты,
нарядив медалями
конские хвосты.

Нарядив погонами
собачьи зады —
хвастая погонями
на всякие лады.

Лошадей не пятили,
падая в дыму,
все мои приятели —
один к одному.

Ну — скажу вам — публика!
Ей ли тужить?
За спиной республика
продолжает жить…

До земли опуская длани,
сам опухший, как бы со сна,
он шагает — управделами, —
и встречает его жена.

Голубые звенят тарелки,
половик шелестит под ногой,
на стене часовые стрелки
скучно ходят одна за другой.

И тускнеют цветы на обоях
от клопиной ночной беды —
вы спокойны,
для вас обоих
время отдыха и еды.

Сам поест
и уйдет за полог,
сон приходит, сопя и гремя,
этот вечер недорог и долог,
этот сумрак
стоит стоймя.

Что за черт…
За стеной фортепьяно,
звезды ползают,
сон в саду,
за твоею тоской, Татьяна,
неожиданно я приду.

Намекну, что хорошее лето,
замечательно при луне,
только знаю, что ты на это
ничего не ответишь мне.

Что же ты?
Отвечай со зла хоть,
стынут руки твои, как медь, —
научилась ли за год плакать, —
разучилась ли за год петь?

Скажешь:
— Надо совсем проститься,
я теперь не одна живу…
Все же с кофты твоей из ситца
лепестки упадут в траву.

И завянут они, измяты,
и запахнут они сейчас —
этот запах любви и мяты
на минуту задушит нас.

И уйду я, шатаясь пьяно,
а дорога моя тесна:
не до сна мне теперь, Татьяна,
года на три мне не до сна.

Что же в нем такого —
в рваном и нищем?
На подбородке — волос кусты,
от подбородка разит винищем,
кислыми щами
на полверсты.

В животе раздолье —
холодно и пусто,
как большая осень
яровых полей…
Нынче — капуста,
завтра — капуста,
послезавтра — тех же щей
да пожиже влей.

В результате липнет тоска, как зараза,
плачем детей
и мольбы жены,
на прикрытье бедности
деда Тараса
господом богом
посланы штаны.
У людей, как у людей, —
летом тянет жилы
русский, несуразный, дикий труд,
чтобы зимою со спокоем жили —
с печки на полати, обычный маршрут.

Только дед от бедности
ходит — руки за спину,
смотрит на соседей:
чай да сахар, хлеб да квас… —
морду синеватую, тяжелую, заспанную
морду выставляя напоказ.

Он идет по первому порядку деревни —
на дорогу ссыпано золото осин.
— Где мои соседи?
— В поле, на дворе они,
Якова Корнилова разнесчастный сын.

И тебе навстречу,
жирами распарена,
по первому порядку своих деревень
выплывает туша розовая барина —
цепка золотая по жилету, как ремень.

Он глядит зелеными зернышками мака,
он бормочет — барин — раздувая нос:
— Здравствуй, нерадивая собака,
пес…

Это злобу внука,
ненависть волчью
дед поднимает в моей крови,
на пустом животе ползая за сволочью:
— Божескую милость собаке яви…

Я ее, густую, страшной песней вылью
на поля тяжелые
в черный хлеб и квас,
чтобы встал с колен он,
весь покрытый пылью,
нерадивый дед мой —
Корнилов Тарас.

За кормою вода густая —
солона она, зелена,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку
до Махач-Калы.

Мы теперь не поем,
не спорим —
мы водою увлечены;
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.

А потом —
затихают воды —
ночь каспийская,
мертвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звезды высыпали, как сыпь;
от Махач-Калы
до Баку
луны плавают на боку.

Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочем…
Уверяю вас.

Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле —
качка в море берет начало,
а бесчинствует на земле.
Нас качало
в казачьих седлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.

Водка, что ли, еще?
И водка —
спирт горячий,
зеленый,
злой;
нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок
и с ног долой…
Только звезды летят картечью,
говорят мне…
— Иди, усни…
Дом, качаясь, идет навстречу,
сам качаешься, черт возьми…

Стынет соль
девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта
и лучше войны.

Что мне море?
Какое дело
мне до этой
зеленой беды?

Соль тяжелого, сбитого тела
солонее морской воды.

Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы
как пена белы —
и качаются наши песни
от Баку
до Махач-Калы.

Вступление

Я думал, что чашки бараньего жиру
разносит по саклям восточный транжир…
Молчанье.
Мечети стоят по ранжиру,
волнуемы ветром, висят паранджи.

Ковров размазня.
В лиловых халатах,
в узорных шальварах,
в козловых туфлях,
один за другим
азиаты, как в латах.
И звезды висят наподобие блях…

Но главное — жены…
Сокрыты от взора.
Лежат и не лезут, сопя, на рожон,
питают детишек;
домашняя ссора —
одно развлеченье потеющих жен.

Таким представлялся
вонючий и пестрый
восточный балет,
расписной кабачок,
и, врезанный в небо, жестянкою острой
звенел полумесяц — священный значок.

Тяжелые губы
упали на лица,
и брови — лиловые эти мазки…
Я выехал вечером —
пела столица,
состав откачнулся,
стуча, от Москвы.

Царица Тамара

Конец предисловью —
и вылетит повесть,
навстречу — другая
рывками, броском,
как этот курьерский
исхлестанный поезд
ветрами, ночами,
каленым песком.

Кавказ предо мною —
ни много ни мало,
до облачной вылинявшей кисеи
под небо любая гора поднимала
крутые, огромные плечи свои.
Мне снова мерещатся —
скалы, руины,
оскалы ущелий…
— Послушай, гора,
она наступает —
твоей героини
царицы Тамары ночная пора.