Борис Корнилов - Избранное

«Оборванная куртка
и тонкая рука,
попомни слово, урка,
погибнешь от курка.

Загнешься ты со славой,
горяч смертельный пот,
когда тебя лягавый
на деле заметет.

Заплакают подружки
рыданьем молодым,
когда тебе от пушки
наступит вечный дым.

Оставь курнуть окурка,
не грохай в барабан…
Так что нам делать, урка?
Потопаем на бан…»

Вот эту тему поверни, потрогай —
огромная, достойная она, —
чтобы понять, какою шли дорогой
домушники, хипесницы, шпана,
как после водкой полного стакана
и ножика под хрустнувшим ребром
выходит инженер из уркагана,
а из бандита — нужный агроном.
Не выдумка —
вы на заводах наших
разыщете — тем лучше, чем скорей —
в недавних голодранцах и апашах
литейщиков, поэтов, токарей.

Умру я — будут новые витии,
прочтут они про наше торжество,
про наши беды и перипетии
характерные века моего.
Смешают все понятия и планы,
подумают, что мы-де — высота,
не люди, а левиафаны,
герои, полубоги, красота.
Что мы не говорили, а орали,
не знали, что такое есть покой,
одной рукой крутили на Урале,
в Узбекистане левою рукой.
Нет, мы попроще. Мы поем и пляшем,
мы с девочками шляемся в кино,
мы молоды,
и в положенье нашем
с любовью не считаться мудрено.
Мы с удовольствием цветами дышим,
в лесу довольны листьями ольхи,
ревнуем, удивляемся и пишем
порой сентиментальные стихи.
Но мы не забываем, что в позоре
мы выросли и числились в веках,
и костяные, желтые мозоли
у нас еще, как перстни, на руках.
И мы увидели еще до срока,
прекрасной радостью напоены,
и запад Запада,
восход Востока,
восход разбитой некогда страны.

И если ночью вдруг из-за границы
потянет сладким, приторным дымком,
война на наши села и станицы
через границу налетит рывком
и, газом сыпя с неба, как из сита,
отравой нашей питьевой воды
и язвами от яда люизита
свои оставит грязные следы, —
эх, мы махнем,
и, на коней сидая,
мы молодую песню запоем,
что мама, богородица святая,
помянь врага во царствии твоем.
Танкисты,
дегазаторы,
саперы,
кавалеристы,
летчики,
стрелки —
запрут страну свою на все запоры,
войдут во все земные уголки.
Нефтяник, перепачканный и голый,
и лесоруб возьмет свое ружье,
рабочие индустрии тяжелой —
прекрасно поколение мое.

Когда заразой расползалось тленье
и проникало в сердце, и цвело,
«печально я гляжу
на наше поколенье» —
стонал поэт и поднимал стило.
Он колдовал, хрипя, подобен магу,
смешное проклиная бытие,
и кровь струей стекала на бумагу
и прожигала, чистую, ее.
Он мчался на перекладных по стуже,
бродил, как волк, в рассыпчатом снегу,
вот я не так —
я сочинитель хуже,
но я от поколенья не бегу.
Я задыхаюсь с ним одним рассветом,
одной работой,
качеством огня,
оно научит стать меня поэтом,
оно поставит на ноги меня.
И многого я не найду в основах,
там худ и скуден истины улов,
а с ним войду в мир положений новых,
в мир новых красок, действия и слов.
Раздолье мне —
тень Франсуа Виньона,
вставай и удивленья не таи.
Гляди — они идут побатальонно,
громадные ровесники мои.
Я их пишу,
а вы с меня взыщите,
коль окажусь в словесной нищете,
тогда, не апеллируя к защите, —
не со щитом,
так всё же на щите.

Полуночь — мелькнувшая брóсово, —
и на постовые свистки
является песня Утесова —
дыхание горькой тоски.

И, выровнена мандолиною
и россыпью звездной пыля,
уходит дорогою длинною
тебе параллельно, земля.

Себя возомнив уркаганами,
скупой проклиная уют,
ребята играют наганами
и водку из горлышка пьют.

Чего им?
Любовь?
Далеко ты…
Им девочки больше сродни.
В сияющие коверкоты
одетые, бродят они.

С гитарой, за плечи заброшенной,
притопывая: — Гоп-ля! —
и галстука с красной горошиной
тугая на горле петля.

К любви не надобно навыка —
подруги весомы, как пни:
беретик, надвинутый на ухо,
и платье до самой ступни.

И каждый подругу за талию
на попеченье свое…
Несет от него вежеталью,
духами «Кармен» — от нее.

Поет он:
— Погибну повесой,
не выдержу гордой души,
и полночью этой белесой
уходят меня лягаши…

Поет она румбу матросскую,
шумит кружевное белье,
и пламенною папироскою
указаны губы ее.

Покачиваются слегка они,
ногой попирая гранит,
от линии Первой
до Гавани
одесская песня гремит.

И скоро все песенки спеты —
из ножен выходят клинки,
на левые руки кастеты,
а в правых горят черенки.

И водка вонючею гущей
дойдет
и ударит в мозги,
и драка для удали пущей,
и гроб…
И не видно ни зги.

Видать по удару артиста —
рука его грянет жестка,
тоска милицейского свиста,
как матери старой тоска.

А парень лежит и не дышит,
уже не потеет стекло,
висок его розовым вышит,
и розовое потекло.

Луна удаляется белым,
большим биллиардным шаром —
и скоро за скрюченным телом
телегу везет першерон.

Дрожит он атласною кожей,
сырою ноздрею трубя,
пока покрывают рогожей
на грязной телеге тебя.

Конь ухом распоротым водит,
но все ж ты не страшен ему —
ты слесарем был на заводе,
навеки ушедший во тьму.

И я задыхаюсь,
доколе
мне сумрак могильный зловещ.
Опишут тебя в протоколе,
как больше не нужную вещь.

Покуда тебя до мертвецкой
трясут по рябой мостовой —
уходит походкою веской
убийца растрепанный твой.

Он быстро уходит,
подруга
качается возле, темна,
и руку тяжелую туго
ему вытирает она.

Тускнеет багровая кожа,
и, дальше шагая в тоску,
она осторожно:
— Сережа,
зачем ты его по виску?

— Подумаешь… —
Тонкий и дикий,
раскуривает, потом
глядит, улыбаясь:

— Не хныкай…
Поспорили…
К черту…
Идем…

— Так что же теперь?
— Посоветуй… —
Перчаткой в кармане звеня,
поэмы случившейся этой
уходит герой от меня.