Борис Корнилов - Избранное

Над Сергеем склоняется парень —
большой, одноглазый,
в ухе часики вместо серьги,
и на шее мерцанье монист…
— А ну, поскорей вылазий!..
Обратите внимание ваше:
какой небольшой коммунист…

Так Сергей попадает к махновцам.

Тут уж начинается буча —
гром, дым, пыль, война,
и мохнатое знамя предводительствует, как туча,
и распластана грива запаленного скакуна.

Одноглазый бандит покровительствует Сергею,
то напоит его самогоном до белых чертей
и тоскует спьяна:
— Я тебя и люблю и радею,
потому обожаю еще не созревших детей.
Я и сам молодой был, красивый…
но глаз, понимаешь ли, вытек —
потому меня шашкой
коммунисты ударили раз…

И целует Сергея разбойник и сифилитик,
уважаемый бандой
за сифилис и за глаз.

У него был запой —
он трепался, бунтуя, по селам,
и, похожий на бред, на страшилище-нетопыря,
он расстреливал пленных,
В ажиотаже веселом
пулю в пулю сажая,
во всё матеря.

Липкой грязью зашлепанный,
словно коростой,
разводя на затылок квадратные плечи свои,
он размахивал жесткою плетью
четыреххвостой,
и свистели четыре хвоста,
как четыре змеи.

С неба падали звезды,
гармоника тяжко вопила —
то в обнимку, в дыму разбредаясь по степи рябой,
сотоварищи пьют самогон
и багровое пиво,
одноглазого чествуя песней, тоской и пальбой.

А когда окружили ту банду
Буденновские отряды —
одноглазый попался, как мальчик,
как кура во щи,
говорил по слогам:
— Да чего ж вам, товарищи, рады.
То-ва-ри-щи…

Он божился и клялся:
— Будь я гадом и будь я заразой… —
Он вертелся в предсмертии колесом на оси,
но во имя победы
налево идет одноглазый —
и вороной душа его
улетает на небеси.

«Черная рубашка, дыра на пупé.
Ящик под вагоном — прекрасное купе.
Что же мине надо?
Что же тибе надо?
Что же нам обоим с тобой — шантрапе?
Паровозы ходют с Москвы на Одессу,
а с Одессы ходу опять на Москву…
И тоска на сердце — ну ее к бесу
такую тоску!

Машинисты пару поддают, шуруя,
паровозы ходют, прямо как стрела,
мне тоска такая —
скоро вот умру я,
так зачем же мама мине родила?»

Ребята поют не в голос,
хрипя выходит из горла
шатающаяся песня
в зеленую, сочную тьму…
Война их несла в ладонях,
война их мяла и терла,
война их учила злобе, как разуму и уму.

Тачанок припадочных грохот,
и жар полуденный адов,
и дышащий смрадно ладан
в руках жестяных попов,
но войны уходят в землю
осколками снарядов,
обрывками сухожилий,
остатками черепов.

Сергей поет, вспоминая,
как задом падали кони
перед клубами жирной и плодоносной земли.

Сергей поет.
Его слушает публика, на перроне
и паровоз, идущий с Москвы на конец земли.

Когда подают копейку…
— Чего так распелся, на, мол… —
Сергей копейку за щеку — она ему дорога.
Порою интересуются:
— А ты сегодня шамал?
— Я? Не… не шамал… —
Выслушивают:
— Ага!

Уходят степенно и важно,
пышны, велики, спокойны,
их ожидает ужин,
дети, жена, постель;
они уходят в землю,
как все уходит,
как войны —
осколками снарядов,
осколками костей.

А я пойду погуляю — меня окружает усталость
хандрой и табачным дымом,
а трубка моя пуста,
мне в этой жизни мало чего написать осталось,
написано строк четыреста —
еще не хватает ста.

Пойду через Марсово поле
до темного Летнего сада
с распахнутою душой…
Подумаю, как Сергею доехать до Ленинграда —
он очень хороший город:
вечерний, весенний, большой.

Распахнуты кассы Народного дома.
В окошках кассирши сидят деревянно.

В саду по американским горкам
смешных вагонеток летят караваны.

Визжат кокетливые девицы,
взмывая к небу,
срываясь на дно.

Кривое зеркало портит лица —
удовольствие одно.

Молодые люди гуляют с дамами,
интересуются ими, и всё…

Отполированное задами,
мерцает веселое колесо.

Скрипят несмазанные качели.
Приятна беспроигрышная лотерея.

Идите в кассу,
покупайте билеты,
как можно скорее, как можно скорее!

Вот так, захлебываясь, на афише
полуметровые буквы кричат,
с фанеры срываясь все выше и выше,
и всюду, и в уши, и в уличный чад.

Тогда на качели,
на серые скалы,
скорее в охапку хватая народ,
трамваи бегут из Невской заставы,
и с Выборгской,
и от Московских ворот.

И ты, потрясенный, вспотевший, зажатый,
напрасно взываешь, хрипя и визжа:
— Остановите, вагоновожатый,
вагоновожатый,
вагоновожа…

Вагон пролетает багровый, крылатый,
но возле Народного дома…
— Пожа…

Любитель забав,
выходи и не медли,
измятый, застывший, лиловый с лица,
как будто его смертоносные петли
давили — не додавив до конца.

Спеша покупали билеты. У входа
сверкали вертушки, впуская народ:
— Татьяна, скорее…
— Какая погода!
— Маруся, гляди — иностранец…
— Урод!..

И все благодушны. Из-за погоды
идут преимущественно счетоводы —
одетые в пары, степенно и пышно
спускаются в сад, как восходят на трон,
желая, чтоб все основательно вышло,
влекут тридцатипятилетних матрон.

Влетают с гитарами рослые парни —
нос по ветру…
желтые зенки сыча —
скорее туда, где шатаются парами
белесые швейницы, враз хохоча…

Девчонки идут с Петроградской и с Охты,
тяжелыми стаями, душно дыша, —
косынки и майки,
костюмы и кофты —
любая из них до чего ж хороша!

Отдайте мне молодость, ловкую, злую,
взамен за квартиру, за мебель, ковры,
чтоб снова с любимой напропалую
срываться с американской горы,
прыжками, скольжением по льду,
бросками…
Всей кровью приказывая:
— Скорей! —
И воздух глотать голубыми кусками,
чуть-чуть пересоленный воздух морей.

В тот вечер цвели невозможно каштаны —
их пышные свечи стояли, горя
распухшим огнем лепестков, —
и нежданно
на десять минут полыхнула заря
и ухнула в черную воду.
Раиса
(наверное, помните —
в первой главе, —
подруга Сергея)
глядела, как высох
вечерний туман в раскаленной траве.
Потом побежал от Балтийского моря,
второй
на зеленые лезвия
налег и согнул их, бунтуя и споря,
бесцветную кровь из ранений лия.