Борис Корнилов - Избранное

Нет. Темно. Вчера за неуплату
по квартире выключили свет,
а окно похоже на заплату
наших темных, безысходных бед.

Эта жизнь
большой и мелкой — всякой
гадости и горести полна…
Стол стоит дубовой раскорякой,
мухами засижена стена.

Водки выпить!
Надоела водка —
вот какая вышла ерунда:
к этим градусам привыкла глотка —
думает, что кислая вода.

Да, тоска Сергея чуть не съела —
целый день валяется один:
после мокрого по драке дела
он выдерживает карантин.

Хоть бы Рая шла скорее, что ли,
поглядеть противно —
как тюлень, —
поясницу отлежал до боли,
а переворачиваться лень.
Вот и Рая…
— Ты куда пропала? —
Прорастающие рвет усы…
— У меня делов с тобой немало:
покупала к водке колбасы…
— Черт. И к парикмахеру не выйдешь,
— Выведут.
— Покаркай у меня…
— Я не каркаю, а вот увидишь…
— Замолчи. Дай прикурить огня…

Приподнялся.
— Поскорей давай,
чтоб одна-другая здесь нога…

В это время дверь — с крючка…
— Лягавый! —
Поздно.
Тут секунда дорога.

Он шагает словно из тумана,
дуло вороненое горит,
с поводка спускает добермана:
— Здравствуйте, ребята, — говорит.

Доберман — красавец.
Жар подпалин.
Кровь летит под кожей, горяча,
Прямо на Сергея.
Тот повален.
Доберман стоит над ним, рыча.

Вот и все.
Никто из них ни слова.

Хорошо закончился улов.
Но Раиса в агенте Крылова
узнает, бросается:
— Крылов!

— Здравствуйте!
Простите, что при муже
я ворвался, —
произносит он. —
Я вас помню, помню.
Почему же
не пришли ко мне на стадион?
Ну, договоримся по дороге —
вы со мной пойдете. Поскорей…

Входят понятые.
Только ноги
видит злые, тяжкие Сергей.
Вывели.
И дуло за спиною.
Ночь кругом туманна и бела.
Он клокочет трудно, со слюною:
— Продала? За сколько продала?

Яхта шла молодая, косая,
серебристая вся от света, —
гнутым парусом срезая
тонкий слой голубого ветра.

В ноздри дунул соленый запах —
пахло островом, морем, Лахтой…
На беспалых и длинных лапах
шли шестерки вровень с яхтой.

Не хватало весел и лодок —
с вышек прыгали прямо в воду,
и под ними качался остров,
весь сведенный от напряженья —
вглубь копьем уходили острым
на четыре почти сажени.

Молодые, далекие дали,
плоть воды и земли живая,
где-то девушки хохотали,
рыбьей стайкою проплывая.

Солнце пышет веселым жаром,
покрывая плечи загаром,
похваляясь плеч желтизною
(то ли будет через неделю),
я почувствую, что весною
года на три помолодею,
что еще не сечется волос,
что, плечом прорываясь в заводь,
грохочу, заявляю в голос:
— Я умею и петь и плавать! —
Но пора…
Холодной спрыснут пеной
в молодом лирическом бреду —
я от лирики второстепенной
к повести суровой перейду.

Время истекает дорогое,
утро наклоняется к плечу,
так сказать, пора, перо, покоя…
Говоря попроще: спать хочу.
Чем вас огорошить острым, новым?
Вот Раиса,
но она не та —
скоро месяц, как она с Крыловым
плаваньем и ветром занята.

Вышла из купальни —
вся дрожала,
на руках пупырышки горят…
— Я вас провожу домой…
— Пожалуй… —
Ивы по дороге встали в ряд.

Шли — молчали.
Темнота все туже,
и, уже прощаясь у ворот:
— Вы о ком скучаете? О муже?
— Я? Не знаю…
— Ничего, пройдет.
Ведь домзак еще не мыловарня,
Он, поди, теперь не дует в ус —
хорошо возьмут в работу парня,
будет парень, как окончил вуз…
Как у вас на фабрике?..
— Все то же…
— Хорошо. Теперь идите спать.
Вы сейчас как будто помоложе…
Ну, шагайте.
Завтра ровно в пять…

Он ушел:
еще тошнее стало,
кожа вся скукожилась у рта.

И в квартире вдруг у двери встала:
комната ее не заперта,
но вошла.

Навстречу встал с дивана…
— Ой, Сергей!.. —
Черён и нехорош,
он вытаскивает из кармана
белый нож,
удобный, финский нож.

Он ее встречает тихими словами,
ночь в окно ударила, светла:
— Или не житуха
тебе была с нами,
или не хватало барахла?..

Два дыханья молодых и душных,
бьется песня где-то вдалеке.
Милую махновец и домушник
видит.
Браунинг в ее руке…

К этому финалу приготовясь,
я свою заканчиваю повесть.
Перед, вами, дорогой, во многом
я, читатель, чувствую вину…
Шел я по проторенным дорогам,
песенку насвистывал одну,
злоупотребляя диалогом.

И не свел сюжетных линий,
чуя их, как вожжи в кулаке,
но зато я рад,
что видел синий
браунинг у девушки в руке,
что герои пели и купались,
пылью покрывали кожу щек,
что уже нажал, не дрогнув, палец
невспотевший, спусковой крючок.

Пятый час.
Под навесом
снятся травы коровам,
пахнет степью и лесом,
холодком приднепровым.

Ветер, тучи развеяв,
с маху хлопает дверью:
— Встань, старик Тимофеев,
сполосни морду зверью.

Рукавицами стукни,
выпей чашку на кухне,
стань веселым-веселым,
закуси малосолом.

Что теперь ты намерен? —
Глыбой двинулся мерин,
морду заревом облил —
не запятишь в оглобли.

За плечами туманы,
за туманами страны, —
там живут богатеи,
много наших лютее.

Что у нас?
Голодуха.
Подчистую все чисто,
в бога, в господа, в духа,
да еще коммунисты.

На громадные версты
хлеборобы не рады —
всюду хлеборазверстки,
всюду продотряды.

Так ли, этак ли битым,
супротиву затеяв,
сын уходит к бандитам,
звать — Иван Тимофеев.
А старик Тимофеев —
сам он из богатеев.
Он стоит, озирая
приделы, сараи.
Все налажено, сбито
для богатого быта.

День богатого начат,
утя жирная крячет,
два огромные парня
в навозе батрачат.
Словно туша сомовья,
искушенье прямое,
тащит баба сыновья
в свинарник помой.