Галактион Табидзе - Стихотворения

И Паганини… Диких оргий ночь…
Бессвязна речь маэстро и бесспорна.
И вот оркестру тянутся помочь
Виолончель и нежная валторна.
Как чародей, он скрипку в руки взял.
Дворцовый воздух наспех заколдован.
Заворожен и зачарован зал
И, как цепями, к музыке прикован.
Но вот мечты — оборванной струной,
И женщины — как смутные виденья.
И выплаканы очи. И слезой
Измерить лишь дано всю боль паденья.
Мечтатель своей муки не скрывал,
И, в поисках сочувствия упорных,
Он не заметил ни кривых зеркал,
Ни закулисной мглы в пустых уборных…

Пока заводы, с пеною у рта,
Слюною брызжут, дым вонзая в небо,
Верхарн, железного столетья Дант,
В стихи переплавляет быль и небыль.
И поезд мчится к цели всё быстрей,
Колеса в пар окутаны и в копоть.
Верхарн! Ты слышишь этот жуткий хохот
Дорожных бесов и нетопырей?
Настал их час! Звенит глагол времен!
Заговорила сталь и ропщут сплавы!
Но, не дождавшись вожделенной славы,
К самоубийству век приговорен.
И он спешит предать, ожесточась,
Того, кто снарядил его в дорогу,
Кто возбудил его… Твой пробил час,
Верхарн! Молись безжалостному богу!

И Достоевский… Снова круговерть…
Воздал равно и Цезарю и Бруту.
Ему вменили в наказанье смерть,
Он ждал ее с минуты на минуту.
Молчал перед приходом палача,
Но нечто драгоценнее, чем это,
Укрылось от попа и от врача…
Вот каковы черты его портрета.
И топором стучит засова жердь,
И тени лиц уже ничто не значат.
Ему вменили в наказанье смерть —
Но что есть смерть? И кто ее оплачет?!
Глазами просветленными смотрел
Он с эшафота, словно с парапета…
А ветра нет! Он вспыхнул и сгорел!..
Вот каковы черты его портрета.

В немой ночи я долго ожидал,
Когда рассвет мне явит первый признак.
Холодный ветер к лестнице пригнал
Чернеющий автомобиля призрак.
Двух фар застыли желтые зрачки,
И заметались вспугнутые тени.
Заголосили издали смычки,
Моля заранее о снисхожденье.
А над грядою ярусов и лож
Заполыхало радостное знамя,
Чтоб новый Моцарт, новый Делярош
Вернули нас к былым обетованьям.
И колокольчик смеха нас настиг,
И засверкала красками картина,
И кто-то вслух сказал: «К чему унынье! —
Ведь все-таки я мыслящий тростник!»
Рояль исторг рыдающий аккорд
И, вопреки ответному безволью,
Торжественный концерт, суров и горд,
Коснулся зала выплаканной болью.
Тугою тетивою сонм ресниц
Метнув в меня, не дав приободриться,
Ты снова воссияешь, Беатриче,
И я паду перед тобою ниц!
Моя душа, как дерзкий плотовщик,
С девятым валом вступит в поединок,
Чтоб в волнах щепкой-клавишей возник
И всплыл прощальный возглас лебединый.
О, смог бы я хоть что-нибудь забыть!
О, смог бы я куда-нибудь податься!
Зарифмовать с тобою боль и быт!
Иль рифмовать навеки отказаться!
Но я опять должник и верный раб
Букетов, ваз, столов-сороконожек,
Ночных фиалок, модных шлейфов, шляп
И отраженных в зеркалах сережек.
Опять дендизм! Опять не тот пример!
Опущен занавес. Разъезд в разгаре.
И бархатом пустынь замолк партер,
И эхо затаилось в бенуаре.
Но та, что всех сразила наповал,
Та, что сережку в зеркале… простите…
И гасят свечи. Убирают зал.
И не спеша бредет домой служитель.
Вот и пришел веселию конец,
Оставив мне одно воспоминанье:
Луна и белых облаков венец.
В саду невнятный шум и бормотанье.
И колокольчик смеха нас настиг,
И засверкала красками картина,
И стало ясно мне: к чему унынье? —
Ведь все-таки я мыслящий тростник!

Река души моей, моих надежд и вер,
Впадает в океан. И в этой синей дельте
Я, смелый капитан, силен в моряцком деле,
Бродяжу по волнам, как вечный Агасфер.

Я лег на галс, я стал на этот путь.
И паруса мечты вздохнули полной грудью.
У берега валы прибой стеснил и сгрудил.
О, бешеный концерт, грозовый контрапункт!..

Свободе отдан я, и больше я ничей.
По крутизне морей не всё еще отплавал,
Но как же обветшал надежный мой ковчег!
И чистых нету в нем ни юности, ни славы.

Дряхлеет мой восторг, и тайная напасть
Мой вольный гложет дух, ему внушая робость,
И я плыву, плыву, чтоб там навек пропасть,
Где рухнул небосвод в зияющую пропасть…

Каспия берег — и тигра
Бронзово-ржавые пятна…
Близятся хищника игры,
Ярость и гнев непонятный.

Пройдены заросль речная,
Горные тропы и чащи.
Тигр, сожаленья не зная,
Близится, грозно рычащий.

Гор окровавлены склоны,
Хищник с подоблачной выси
С злобой, в груди затаенной,
Глазом косит на Тбилиси.

Был конец октября.
День был строго изваян
Из воздушного янтаря.
Лето теплилось —
Грудой развалин.
Плыло облако —
Словно Версаль,
Падал лист —
Как на сцене сентиментальной,
Где красивая чья-то печаль
Не бывает излишне печальной.

Я бродил,
Нарушая роскошную тишину,
Замирая порою —
Не смея
Разорвать
Паутинки доверчивую струну,
Затаенного звука извлечь не умея.

Там скамья.
Там — она.
Платье темно-лиловое —
Цвет неспокойный, тяжелый.
Золотистые волосы.
Лба белизна.
Вижу, завороженный:
Перебирает страницы —
Движенье руки
Будто снится,
Будто ветер
Ее поднимает
И укладывает на листки…

Шелли, Шелли!
Где же облако — лучезарный дворец?
УЛЕТЕВШИЕ ДНИ — воистину улетели.
Ты придумал грядущее —
Для утешенья сердец.
Обратимся к земле и к Мюссе:
Пара строчек —
За них я всю книгу, пожалуй, отдам,
Ибо жажду мою утоляет лишь горький источник:
ВАШЕЙ ЧЕРНОЙ ИЗМЕНЫ
Я НЕ ЖДАЛ, О МАДАМ!

От измены лиловой,
Шелли, Шелли,
Обратился я к небу.
Конец кораблю!
Бьет грядущее —
Бьет грядущее в щели!
Погибаю — люблю!

Густел туман, грозился шквал.
И пулемет не умолкал.
Нахмурив брови, день сгорел
Над грудою остывших тел.
Взвился нежданно столб огня,
К звездам тяжелый дым гоня.
Но я лелеял этот свет
И вещих ожидал примет.
С тех пор кричу во все концы:
«Я бурей жил, когда певцы
Иные, устрашась ветров,
Перепевали соловьев,
Вкушая средь родных долин
И сладкий сон, и горький сплин».