Велимир Хлебников - Том 3. Поэмы 1905-1922

А между тем толпой шиши,
Затаены в лесной глуши,
Точили острые ножи.
И иногда седой боярин
Их оделял сребром и златом,
За ревность к Руси благодарен,
Сойдя к отшельникам усатым.
В шубе овец золоторунных
Стоит избранник деревень,
И с дюжиной углов чугунных
Висит в его руке кистень.
Любимец жен, в кудрей венце,
На вид удалый и здоровый,
Рубцы блистали на лице,
Предметы зависти суровой.
Он стан великих сторожил
И Руси храбростью служил.
Из мха и хвои шалаши
Скрывали русских палаши.
Святая чернь и молодежь
Так ополчилася на ложь.
Тело одних стесняли вериги,
Другие читали старинные книги.
На пришельцев негодуя,
Здесь обитали они скромно,
С работой песни чередуя
И дело делая огромно.
И дивно стукались мечи,
Порою пламенно звенели,
Казалось, к битве бирючи
Взывали в тихие свирели.
Так, стеснены в пределах косных,
Висят мечи на темных соснах.
На темных соснах здесь почила
Седая древность.
Людей же здесь соединила
К отчизне ревность.

Смерть, милостивая смерть! Имей же жалость!
Приди и утоли ее усталость.
Осталась смерть – последнее подобие щита!
А сзади год стыда, скитанья, нищета.
«Дворяне! Руку на держак!» –
Лишь только крикнул Ляпунов,
Русь подняла тесак,
Сев на крупы табунов.
Давно ль Москва в свои кремли
Ее звала медноглаголым гулом?
Давно ль сыны ее земли
Дружили с буйством и разгулом?
Давно ль царицей полумира
Она вошла в свою столицу,
И сестры месяца – секиры
Умели стройно наклониться?
Темрюк, самота, нелюдим
Убит соперником своим.
Их звала ложь: обычаи страны, заветы матерей –
Всё-всё похерьте.
Народ богатырей
Пусть станет снедью смерти.
И опечалилась земля,
Завету страшному внемля.
И с верховыми табунами
Смешались резвые пехотники.
С отчизны верными сынами
Здесь были воду жечь охотники.
Всякий саблею звенит,
Смута им надежный щит.
Веселые детинушки
Несут на рынок буйную отвагу.
Сегодня пьют меды и брагу,
А завтра виснут на осинушке.

«Мамо! Мне хочется пить!» –
«Цыть, детка, цыть!
Ты не холопья отрасль, ты дворянин.
Помни: ты царский сын!»
Вдруг объята печалью:
Отчизне и чужбине чужд,
Валуева пищалью
Убит мятежный муж.
Плачьте, плачьте, дочери Польши!
Надежд не стало больше.
Под светы молнии узорной
Сидела с посохом Марина.
Одна, одна в одежде черной,
Врагов предвидя торжество,
Сидела над обрывом,
Где мчатся волны сквозь стремнины.
И тихо внемлет божество
Ее роптания порывам.

Москвы струя лишь озарится
Небесных пламеней золой,
Марина, русская царица,
Острога свод пронзит хулой.
«Сыну, мой сыну! Где ты?»
Ее глаза мольбой воздеты,
И хохот, и безумный крик,
И кто-то на полу холодном
Лежит в отчаянья бесплодном.
Ключами прогремит старик.
Темничный страж, угрюм и важен,
Смотрел тогда в одну из скважин.
Потом вдруг встанет и несется
В мазурке легкокрылой,
С кем-то засмеется, улыбнется,
Кому-то шепчет: «Милый».
Потом вдруг встанет, вся дрожа,
Бела, как утром пороша,
И шепчет, озираясь: «Разве я не хороша?»
Вдруг к стражу обращается, грозна:
«Где сын мой? Ты знаешь! – с крупными слезами,
С большими черными глазами.–
Ты знаешь, знаешь! Расскажи!»
И получает краткое в ответ: «Кат зна!»
«Послушай, услужи:
Ты знаешь, у меня казна.
Освободи меня!»
Но он уйдет, лицо не изменя.
Так погибала медленно в темнице
Марина, русская царица.

О, погреб памяти! Я в нем
Давно уж не был. Я многому сегодня разучился и разучен.
Согнем рост лет
И смугло двинемся с огнем.
Медведь от свечи бросится во след,
Собакой ляжет, скучен,
Тулуп оденет иночий,
Он тень от свечи иначе.

[Я и тень моя вдвоем]
Бросим взоры в водоем.
В ту таинственную жуть
Сладко взоры окунуть.
Вас ли оплакивать мне,
Руку держа на ремне.
Мне, кому шлем на стене
В воздухе душных гробов
Скован [на кузне] из мхов.
Но на грусть мою внезапную
Только черной свечкой капну я.
Золотой и острый шлем
[Точно] луковица нем.
Встанет он, как знак вопроса,
Над челом великоросса.
Полночный шорох
Стоит во взорах.

Спросить ли мне вас, люди, что вы,
Думая, мня о бывалом?
А вместе со мною готовы
Идти по духовным подвалам?
Орел, клювом бровь возьми,
Лоб морщинами надми,
Рот усмешкою сожми!
С незнакомыми людьми
Я сошел на дно ступенек,
И Гапон – мой современник.
Он друзьями был задушен,
Мертвым строкам не послушен.

Тот священник, тело скорчив,
Замолчал, быв разговорчив.
Перья их без передышки
Записные чертят книжки.
И поспешно невпопад
Им дает чернила ад.
Резкий в прописи скачок,
У друзей ищи крючок!
В их глазах читай: быть может,
Уж последний вечер прожит.

Итак, подвал… Отнюдь не тот,
Где родич волка щерит рот,
А внизу стоят передники,
Там и ты, и собеседники,
Где славу с грязного крыльца
Взирают маски наглеца,
И где с предутренней пощечиною
Прославлен сумрак позолоченный.

Порой лицо весельем пьяно,
И круль ворон грохочет рьяно.
Я там бывал. Зачем, зачем? – меня вы спросите.
Чтобы пробор вам закивал,
Ему едва зрачки вы скосите.
Была там часто в лицах новость,
На взорах жила нездоровость.
Навек расстаться с ней обеты
Иль буду завтра здесь. Приметы:
Кто хочет рано поседеть,
Да утра должен в ней сидеть.
[А вот тот стол, сижу там я
И славой потные друзья.]

Пронес бы Пушкин сам глаз темных мглу,
Занявши в «Собаке» подоконник,
Узрел бы он: седой поклонник
Лежит ребенком на полу.
А над врагом, грозя уже трехногим стулом,
С своей ухваткой молодецкой,
Отец «Перуна», Городецкий
Дает леща щекам сутулым.

Воздушный обморок и ах,
Турчанки обморока шали,
Стучит кулак в воротниках,
Соседи слабо не дышали.
А «будем как солнце», на ножках качаясь,
Ушел, в королевстве отчаясь,
И на лице его печать
О том, что здесь лучше б молчать.
С своей бородой золотой
Он ставит точку с запятой.
Тогда мы, ближнее любя,
Бросали ставку на себя.
Раскрыта дверь. Как паровоз,
Дохнули полночь и мороз.
Глубокий двор. Уже тулуп
Звенит, громыхая ключом.
Там веселятся люди – глуп,
Кому не все лишь нипочем.

Итак, в подвале моей души
Мой скудный светоч не туши.
На дланях чьих итог мозоль
Позднее скажет: ты король.
В зеленой чарке королеву
Найдя, вернется он к напеву.
Но мы бывали там, зане
Красивы трупы на стене.
Одежд небесные цвета!
Не те лета, страна не та!
Пусть воротники воздушны и стоячи,
Помяты вожжами от клячи.
Не то цветок, не то кистень
Бросал на все кудряво тень.