Всеволод Рождественский - Стихотворения

Но в час дневной, любимцы горных круч,
они сквозь горло и сквозь зубы труб
со свистом прорываются и рушат
свой тяжкий столб о грани стертых плит.
Кто видел за решеткой зоосада
тоску тигриных глаз в тревоге неустанной,
тот знает неизбывную печаль
и этих пленных городских фонтанов.
На раскаленный падая асфальт,
они, ветвясь, прохладу распыляют,
и брызги их подобны тем слезам,
что горе всем несчастным посылает.

Асфальт молчит, — он мертв, он безответен.
Но кто не понял бы оцепененья
воды остановившейся, пленённой
и запертой в своей бетонной чаше?
Так замерзает молодость воды,
затиснутая в узость ржавых труб.
Фонтан тоскует о полете в небо,
но к высоте протянутую руку
всегда ломает кто-то, и она
бессильно падает, дробясь о камень.
Он помнит горы — все в изломах молний,
а здесь, над городом, заря томится
и жаждет влаги, а сухие травы
о свежести тоскуют дождевой.
Струя уже разломана, когда
со свистом прорывается сквозь зубы
и пасть окаменевшей львиной маски.

Фонтаны жаждут вольного паденья
с отвесных скал, у своего истока.

Над слезами, над грозами детства,
каменным домиком,
горной тропинкой
шелестит и ветвями тянется
дуб с потрескавшейся корою;
долго рос он,
чтоб закрыть вершиною небо
и утеса кремнистый гребень,
откуда с расщелин высоких
брошена вниз дорога,
как веревка,
держащая якорь спасенья.
Ее окаймляют обрывы,
а сучковатый терновник
глядится в отвесную пропасть;
кустики горькой полыни
в трещинах тесных
полны одинокой печали…

Над домом и песнею детства
старый дуб зеленеет.
Диким утесам
весна дарит птиц щебетанье,
лето — жарой опаляет
и в трещинах змей разводит;
росой, как слезами
и вздохом печали,
сыплет золото осень
на отвесную эту дорогу.

Ветер над гребнем утеса
лохматое облако треплет,
утес от меня скрывая
дождя и тумана завесой.

Росли возле дуба
я и тоненький стебель.
Орел наблюдал за нами
со скал, где его крепость,
где ранней весною
в сухих камнях
траву молодую встретишь,
пчел и свежие листья.

Я вижу минувшие годы,
дорогой идущие в гору,
там всё обещает счастье
на каменных копьях вершины,
где разбиваются тучи
о трон золотого солнца.
В грозу на его ступенях
ломались тяжкие тучи,
как челюсти волчьи,
и дорога та называлась
улица Златна.

Была эта улица первой,
которую я увидел,
и долгое время думал,
что улицы все на свете —
это крутые дороги,
какими и люди, и зори
спускаются с круч отвесных.

Заря над горой гасит звезды,
и я никогда не забуду,
как в дождик
и вечером темным
искал я улицу эту
и видел только,
как об ее уступы
гасят грозы
небесные свечи.

На этой отвесной дороге
золота не искал я,
но я следы там видел
гайдуцких отрядов.
И на рассвете часто
находил оловянные пули,
расплющенные о камень,
да гильз пустые глазницы,
затянутые паутиной.

Выщербленные камни
ни улиц не знали, ни злата.
Так при чем здесь названье «Златна»?
Никто не мог мне ответить,
ни когда вынимали занозы
терновника из моей пятки,
ни когда бинтовали туго
об эти острые камни
ободранные колени.

Только мне рассказывали старцы,
что в былые времена
сквозь эти горы
шли царицы
и меж расщелин ка́мней
обронили золотые кольца…

Горные зори мне говорили:
«Мы много раз лучами
золотили эти утесы.
Но годы омыли их кровью,
и они почернели от зноя
и грусти дождей осенних».

Зори родные,
я не могу поверить,
что взбирались царицы
по этим скалам,
где даже горным волчицам
нетрудно было б разбиться…

Города я прошел и страны,
ходил по улицам гладким,
и они мне кололи ноги
невидимым терном.
Прекраснее сновидений
те были края с золотыми
куполами, где пели птицы…
Но я нигде не видел
улицу Златну.

Почему же в горах суровых
каменная тропинка
носила такое имя?
И ответила мне чужбина:
«На этой дороге
тебя согревало
сияние глаз материнских,
и там ты первое слово
сказал людям и солнцу».

Тропа каменистая, крутая,
где я в метель и во мраке ночи
узнавал камень каждый
и где всегда встречал я
друга иль брата,
где в норе пещерной
не был вовек одиноким…

Быть может, иные дали
красивый мне край откроют,
и горы там будут круче,
но золотой дороги не будет,
как дорога моего детства,
которая вела к высотам,—
она — начало пути и песни,
она — моя Родина!

Лето Перед 1
Главу о пылком Монте-Кристо
Дочитываю как-нибудь,
Смотрю на венчик золотистый,
И сладко хочется зевнуть.

10 И где-то там, поверх страниц,

13–16 Еще нежней, еще свободней
Порхают смуглые персты.
Скупую жизнь мою сегодня
Шелками вышиваешь ты.

БМ 5 Ты глазами, словно осень, чистыми,

7–8 С полустанками, телеграфистами,
Степью, рудниками и рекой.

10–11 На разбой — за голенищем нож —
На раскольничье самосожжение

14 Непутевой ночью, без креста,

22–25 На Смоленском дом твой стерегут.
От тебя на все четыре стороны
В злую степь дороженьки бегут.

Не в церквах за душною обеднею

Ст. 56 1 Что же, песня, мы с тобой в расчете,

6–8 Всё скажи тому, кто вслед за мной
Так захочет жить, чтоб ты продлилась,
Радуя людей своей весной.
9–12 Отсутствуют
13–14 Разве я не знал с тобою счастья,
Если даже на закате дня

Загл. ФЛАНДРИЯ
Автограф (ЛА)
1–2 Во Фландрию, во Фландрию,
Веселую, как пламя,

4–5 Над низким очагом.
Во Фландрию, во Фландрию
7–8 Чепцами, черепицею
Над грядкой под окном.
Автограф (ЛА), ГС 21 В расчесанные овощи,
Автограф (ЛА) 25–32 Отсутствуют
Вместо 33–48
Не жизнь — глава из Библии,
Сквозное воскресенье,
Читай ее внимательно,
И думай не спеша.
Всё сделано, всё сказано,
Нет грусти, нет сомненья,
И вымыта, как комната,
Просторная душа.

О, видно, надоело мне
Бродягою усталым
В дожде и одиночестве
Скитаться день-деньской,
Что думаю о Фландрии
Над выцветшим каналом
С такою безнадежностью
И злобою такой.

Иду — а ночь прорезана
Скрежещущим трамваем,
У берега качается
Мой нищий Ленинград.
Но в этой горькой сырости
Мы времени не знаем
И в дымные столетия
Уходим наугад.